Лоран Жаме был нашим ближайшим соседом. Несмотря на это, его жизнь оставалась для нас тайной. Я всегда поражалась, как это он с искалеченной ногой охотится на волков, а потом кто-то сказал мне, что он приманивает их оленьим мясом со стрихнином. Мастерство состояло в том, чтобы проследить умирающего волка. Ну не знаю; охоту я представляю себе не так. Держаться вне досягаемости винчестера волки научились, так что совсем тупыми их не назовешь, но они не настолько умны, чтобы отказаться от дармового угощения, и велика ли заслуга проследовать за обреченной тварью до ее кончины? Замечались за Жаме и другие странности: он подолгу пропадал неизвестно где, из мрака к нему наведывались молчаливые незнакомцы, а порою он ни с того ни с сего проявлял небывалую щедрость, что резко контрастировало с ветхостью его лачуги. Мы знали, что он из Квебека. Мы знали, что он католик, хотя он редко ходил в церковь или на исповедь (правда, он мог успевать и то и другое во время своих долгих отлучек). Он был вежлив, бодр и весел, хотя не имел близких друзей и держался на определенной дистанции. А еще, осмелюсь заметить, он был красив со своими почти черными волосами и глазами и таким лицом, будто на нем то ли вот-вот погасла, то ли вот-вот загорится улыбка. Ко всем женщинам он относился с одинаково уважительным шармом, но при этом умудрялся не раздражать ни их, ни их мужей. Он не был женат и не выказывал ни малейшей к этому склонности, но я заметила, что иные мужчины счастливей, когда живут сами по себе, особенно если они слегка неопрятны и непостоянны в своих привычках.

Некоторые люди вызывают необоснованную и совершенно беззлобную зависть. Жаме был одним из них: ленивый и добродушный, он будто бы плыл по жизни без малейших усилий. Мне казалось, что он счастлив, ведь его совершенно не беспокоили такие вещи, от которых любой из нас запросто бы поседел. У него седых волос не было, зато было прошлое, которое он по большей части хранил при себе. Я полагаю, он воображал, что у него есть и будущее, но это не так. Ему было лет сорок. И это все, что было ему отпущено.

Утро четверга в середине ноября, примерно через две недели после встречи в лавке. Выйдя из дома, я в ужасном настроении шагаю по дороге и тщательно готовлю свою речь. Скорее всего, я повторяю ее вслух — одна из многих странных привычек, что так легко обретаешь в глуши. Дорога — вернее сказать, беспорядочные колеи и колдобины, проделанные колесами и копытами, — тянется вдоль реки, где та устремляется вниз множеством мелких водопадов. Мхи под березами отливают на солнце изумрудным блеском. Опавшие листья, засахаренные ночным морозом, хрустят у меня под ногами, нашептывая о грядущей зиме. На безумно голубом небе ни единого облачка. Вся полыхая гневом, я быстро вышагиваю с высоко поднятой головой. Отчего, наверное, со стороны кажусь бодрой и радостной.

Лачуга Жаме стоит в стороне от реки, в зарослях сорняков, притворяющихся палисадником. Стены из нетесаных бревен за годы поблекли, покрылись мхом, и весь дом кажется скорее порождением живой природы, нежели рукотворной постройкой. Нечто из прошедших эпох: дверь из оленьей кожи, натянутой на деревянную раму, в окнах вместо стекол промасленный пергамент. Зимой там, должно быть, жуткий холод. Это не то место, куда часто зовут женщин из Дав-Ривер, и сама я не была здесь многие месяцы, но во всех остальных местах уже посмотрела.

Дыма над трубой не видно, но дверь приоткрыта; оленья кожа вся залапана грубыми руками. Я громко зову хозяина, потом стучу в стену. Никто не отзывается, так что я заглядываю внутрь и, когда глаза привыкают к сумраку, вижу, что Жаме дома и, как и следовало ожидать, еще спит в своей постели в этот утренний час. Я уже хочу уйти, рассудив, что нет никакого смысла его будить, но расстройство берет свое. Зря я, что ли, прошла весь этот путь?

— Мистер Жаме? — начинаю я невыносимо, по моему мнению, бодрым голосом.