Держась деревьев, окаймляющих западный берег, я направляюсь к черной, незамерзшей части озера, привлеченная невысокими водопадами, движущимися, но зловеще бесшумными. Я замечаю их, лениво собирая сухие ветки для очага. Не сидеть же нам без огня, раз мы ждем Стюарта. Я узнаю хорошо знакомый металлический привкус во рту. Вкус моей трусости.

До водопадов всего сотня ярдов, так что, кажется, заблудиться здесь невозможно. Но я умудрилась. Я нахожусь у самого берега, но, даже идя по кромке, нигде не могу разглядеть хижину. Сперва я не беспокоюсь. По собственным следам возвращаюсь к водопадам, где дымится темная вода, окруженная постепенно бледнеющим льдом. Как путника на утесе тянет к самому краю, так и меня тянет пройти по льду, от белого к серому, чтобы проверить его на крепость. Пройти, сколько возможно, а потом еще немного.

Я поворачиваю назад, так что заходящее солнце с его огненными вспышками остается справа, и снова вхожу в рощу. Стволы дробят солнечный свет на пульсирующие волны, от которых у меня кружится голова. Я закрываю глаза, но когда открываю их снова, то вовсе ничего не вижу — жгучая белизна стирает все вокруг, и я вскрикиваю от боли. Прекрасно зная, что происходит, я все же поддаюсь внезапному страху: а вдруг зрение не восстановится никогда? Снежная слепота редко приводит к постоянной потере зрения, но ведь такие случаи бывали. А потом я думаю: так ли это плохо? Ведь тогда последним виденным мною лицом станет паркеровское.

Я стою на четвереньках, споткнувшись о разворошенную снежную кучу. Хлопаю ладонями по земле: возможно, тут логово какого-то зверя. Земля под снегом темная и рыхлая. Меня охватывает новая тревога: только очень большое животное способно вырыть столько земли, причем недавно — свежая земля оседает у меня под рукой. Я пытаюсь подняться, и рука натыкается на что-то, заставляющее меня отпрянуть с неудержимым пронзительным воплем. Что-то мягкое и холодное, на ощупь похожее на ткань — или… или…

— Миссис Росс?

Каким-то образом он оказывается рядом со мной еще прежде, чем я слышу его приближение. Пустота немного разжижается, и я способна увидеть его темный силуэт, но красные и оранжевые пятна расплываются вместе с чернотой ветвей и белизной снега. Он берет меня под руку и говорит:

— Ш-ш-ш, здесь никого нет.

— Там… что-то в земле. Я коснулась его.

К горлу подкатывает тошнота, но потом отступает. Я больше не могу видеть эту груду земли, но Паркер рыщет вокруг, исследуя ее. Я встаю, вытирая непрерывно текущие слезы (без всякой причины, потому что я не плачу). Если их тут же не стереть, они маленькими жемчужинами замерзнут у меня на щеках.

— Это один из них, да? Один из норвежцев.

Рука — почему-то голая — хранит память о том прикосновении.

Паркер теперь сидит на корточках и счищает землю и снег.

— Нет, не из норвежцев.

Я с облегчением вздыхаю. Значит, все-таки зверь. Я беру пригоршню снега и растираю руки, чтобы избавиться от ужасного ощущения.

— Это Нипапанис.

Я приближаюсь к нему на ватных ногах, поскольку глаза отказываются видеть, правда ли это. Паркер на земле горит и вспыхивает, словно Гай Фокс пятого ноября.

— Не подходите.

Я в любом случае ничего больше не вижу, а ноги сами по себе подводят меня все ближе. Тогда Паркер встает и берет меня за плечи, закрывая от того, что лежит на земле.

— Что с ним случилось?

— Его застрелили.

— Покажите мне.

Чуть помедлив, он отступает в сторону, но продолжает держать меня за плечо, когда я опускаюсь на колени у неглубокой могилы. Склонившись почти вплотную, я наконец различаю, что там лежит. Паркер очистил от снега и земли голову и туловище. Тело лежит ничком, заплетенные волосы испачканы, но красные и желтые нити, связанные в шнурок, по-прежнему яркие.