|
Почему ты меня спросил так, Максим? – Мне всегда казалось, что глаза у тебя серые, а сейчас я вижу, какие они синие. – Ты отчего не целуешь меня? Какие же мягкие и нежные у нее губы… Наверное, только у тех женщин, которые любят, бывают такие губы – безвольные, старающиеся молчать, но они не могут молчать, и говорить они тоже не могут, поэтому они подрагивают все время, и тебе страшно, что они скажут то, что ты так боялся услышать, поэтому ты целуй их, Максим, целуй эти сухие, мягкие губы, и не смотри ты ей в лицо, и не старайся понять, отчего она закрывает глаза и почему слезы у нее на щеках, – может, горе с ними уходит? А кто виноват в ее горе? Ты? Ты. Кто же еще? Ты ведь оставил ее на эти долгие пять лет, ты ведь не мог найти ее, как ни искал, ты ведь ни разу не написал ей ни слова – кто ж еще виноват в ее горе? «Ее» горе… Наше горе и еще точнее – мое горе. Потому что я могу простить, но забыть я никогда не смогу… * * * – Сифилисом не болели? – спросил доктор. – Тогда ртутью головушку успокоим… В сыпняке ведь многие бытовичок подхватили и не знают об этом. Давеча вскрытие было занятное, полковника Розенкранца потрошили… Думали, удар – пил много, а в головушке то у него гумма, третья степень, а дочери на выданье. Вот вам задачка на сообразительность: где граница между нравственностью и долгом? Мы обязаны поступить безнравственно, вызвать девиц для обследования. Китайцы и англичане настаивают: Шанхай, говорят, самый чистый порт в Китае. Розенкранц, перед тем как почить в бозе, три недели глаз не смыкал, уснуть не мог – криком исходил. Думал, что синдром похмелья у него, и давление поднялось. Ан, нет… Так что я не зря про люэсочек. – Сколько я вам обязан, доктор? – Двадцать пять долларов. Детишкам, знаете ли, на молочишко, да и овес ноне подорожал. Год назад я брал пятнадцать, а сейчас собираю зелененькие – в Австралию подаюсь, там и желтого цвета поменьше, и наших зверенышей почти никого, да и врачей негусто… Значит, пилюльки какие будем пользовать? Англо кантонские? Израилево Михайловские? Или медок с водой на ночь и прогулка до пота между лопаточками? – Пилюли давайте. * * * …Цок цок, цок цок, цок цок… Перестук копыт, словно музыка. Чубчик у извозчика подвитой, ржаной цветом. – Сейчас он петь станет, – шепнула Сашенька, – когда я сюда ехала, – он так пел прелестно. – «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке»? – Нет. «Зачем сидишь до полуночи у растворенного окна…» – «Зачем сидишь, зачем тоскуешь, кого, красавица, ты ждешь?» Ни одного прохожего на улицах. – Что ты, Максимушка, вон люди! Видишь, сколько их?! – Никого я не вижу, и не слышу я ничего… – А цок цок, цок цок слышишь? – Дай руку мне твою. Нет, ладонь дай. Она у тебя еще мягче стала… Я ладони очень люблю твои. Я, знаешь, ночью просыпался и чувствовал твои ладони на спине, и глаза боялся открыть, хотя знал, что нет тебя рядом… Это страшно было – то я папу видел рядом, живого, веселого, а то вдруг ты меня обнимала, и я чувствовал, какие у тебя линии на ладонях и какие пальцы у тебя – нежные, длинные, с мягкими подушечками, сухие и горячие… А ты меня во сне чувствовала? Цок цок, цок цок… – А еще, знаешь, что он пел, Максимушка? Он еще пел «Летят утки, летят утки и два гуся…». – Ты почему не отвечаешь мне, Сашенька? – Я и не знаю, что ответить, милый ты мой… * * * – Сами то из Петербурга? Или столичная фитюля? – поинтересовался доктор Петров, пряча деньги в зеленый потрепанный бумажник. |
