Его охватила безудержная ярость.

На Элизабет Петре, вторгшуюся в его жилище. На самого себя за то, что, дожив до тридцати восьми лет, он все еще не переставал надеяться на чудо.

Рамиэль медленно подошел к женщине, прикрывавшейся респектабельностью. К ее чести, она не отступила перед вспышкой его ярости. Он откинул вуаль с ее лица.

Стоя рядом с ним, она отчетливее видела характерные признаки его арабского происхождения. Он вырос и стал мужчиной в стране, где женщина ценилась вдвое меньше, чем мужчина, где женщину можно было продать, подвергнуть насилию или даже убить за меньший проступок, нежели тот, который она совершила сегодня.

— А теперь объясните еще раз, чего же вы все-таки от меня хотите, — прошептал он вкрадчиво.

— Я хочу, чтобы вы научили меня доставлять удовольствие мужчине, — спокойно повторила она, чуть откинув голову.

Госпожа Петре была не выше пяти футов и трех дюймов ростом, и ей приходилось смотреть на него снизу вверх.

У нее была чрезвычайно белая кожа, того ярко-белого оттенка, который особенно ценился в женщинах, выставляемых на торгах и аукционах Аравии. Он была не слишком юной. Рамиэлю показалось, что ей больше тридцати. Чуть заметная паутинка собиралась в уголках ее карих глаз. Лицо округлое, нос курносый, губы тонкие. На его лице задергался мускул.

— А почему вы решили, что я смогу обучить вас этому искусству, миссис Петре?

— Потому, что вы… — Она не осмелилась произнести его прозвище — Шейх-Бастард. Ей хватило смелости заявиться сюда и обсуждать с ним эротические проблемы, однако она не настолько бестактна, чтобы назвать его ублюдком.

— Потому что вы единственный мужчина, который… — Она никак не могла сказать, что он был единственным мужчиной в Англии, которому на его тринадцатый день рождения подарили целый гарем. — Потому что я слышала… как женщины обсуждали, что, если бы их мужья обладали хотя бы половиной вашего искусства, то в Англии не осталось бы ни одной неверной жены.

Раздражение Рамиэля выплеснулось в едком сарказме:

— Тогда пришлите ко мне вашего мужа, мадам, и я научу его, как сохранить вашу верность.

Элизабет Петре стиснула зубы, по ее лицу, подобному маске сфинкса, нельзя было угадать, какие эмоции обуревали ее — страх, ярость…

— Я вижу, вы стремитесь унизить меня. Что ж, хорошо. Я люблю своего мужа, и он не нуждается в поучениях, скорее наоборот. И сама я отнюдь не стремлюсь завлечь вас в мою постель, сэр. Я всего лишь хочу, чтобы вы научили меня искусству доставлять моему мужу удовольствие, чтобы он увлек меня в свою постель.

Рамиэль моментально остыл.

— И вас не волнует, что грязные руки араба запачкают вас, миссис Петре? — спросил он с затаенной угрозой в голосе.

— Я не боюсь оказаться неверной своему мужу, — парировала она, не повышая голоса.

На мгновение Рамиэль от невольного восхищения потерял дар речи. Элизабет Петре в смелости не откажешь!

Ходили слухи, что у канцлера казначейства была любовница.

Эдвард Петре был незнатного происхождения. Будь он из лордов, его внебрачные связи никого бы не интересовали, но избиратели канцлера принадлежали к среднему классу. А средний класс требовал от своих представителей в большой политике строгих моральных устоев.

Несомненно, Элизабет Петре больше заботила карьера мужа, нежели утрата его услуг в супружеской постели.

— Женщины, любящие своих мужей, не просят чужаков обучать их, — язвительно заметил Рамиэль.

— Нет, это трусихи, любящие своих мужей, не просят никого научить их, как понравиться мужчине. Они ночь за ночью проводят в одиночестве в своих постелях. Они терпят то, что их мужья получают удовольствие с другими женщинами, молча ждут и ничего не предпринимают.