|
«Женщина, которая зябко раздевается возле камина…» – сказал тогда князь… Дювернуа налил коньяк, поставил рюмку Ольги на поднос, а поднос на пол около камина и пододвинул туда же свое кресло. – Что же, – сказала Ольга, – мы возобновили знакомство. Может быть, вы скажете мне теперь… – Почему я вам написал? Жаль, что вы задали мне этот вопрос… Я надеялся рассказать вам все постепенно, исподволь. Я предпочел бы… – Когда имеешь дело со мной, ни на что не надо надеяться. Вы хотели меня видеть, я здесь… Жаль, что вы предпочитаете… К Дювернуа вернулась его жестокость. Он обладал самоуверенностью и авторитетностью, был что называется «вождем». Он любил, чтобы перед ним по струнке ходили… Тем более что он был очень обидчив и мнителен, легко расстраивался из за пустяков и, убежденный в своей непогрешимости, втайне страдал от этого, сознавая, что не может перейти известной границы, и подозревая всех в том, что ему хотят дать почувствовать, где проходит эта граница. Сухой и даже надменный, он импонировал женщинам. И эта фраза: «Жаль, что…» вошла у него в привычку, почти в систему: «Жаль, что вы произнесли эту фразу, я вас уже почти любил…», «Жаль, что вы надели эту шляпу, она нарушает мое представление о вас…», «Жаль, что у вас такие друзья…», «Жаль, что вам нравится эта книга». Странно, но повторение этого сожаления приводило к тому, что многим начинало казаться: действительно погибло нечто важное, перед ним в чем то провинились, – это унижало и заставляло в чем то раскаиваться… Как будто Дювернуа действительно имел право судить, что хорошо, что плохо, что красиво и что некрасиво. Но с Ольгой у него с самого начала не заладилось, она, по видимому, вовсе не стремилась ему понравиться. – Тем хуже, – сказал Дювернуа сухо, – я не хотел говорить так сразу, без подготовки… Видите ли, я нисколько не стесняюсь сказать, что я летчик, но мне отчего то стыдно признаться в том, что я пишу романы. А сейчас речь идет как раз о романе… – И чем же я могу быть вам полезной? Взгляд у Ольги был серо голубой, холодный… В мягком свете камина перед Дювернуа вновь расцвела красота этой женщины… Она хорошо старела, в ней появилось какое то особое величие… возможно, она была даже красивее, чем раньше. «Женщина, которая зябко…» – Полезной… Если вам так нравится это слово… Я пишу, или, вернее, собираюсь писать, роман об эмигрантах… Взгляд Ольги сделался неподвижным. Глаза ее стали буквально стеклянными. – И чем же я могу быть вам полезной? – повторила она. – Я мало знаю эмигрантов. Думаю, не больше, чем вы. – Вы знаете самоё себя… Глаза Ольги сжались, как устрицы от лимонного сока. Она опустила веки: – Я не тема для разговора… Давайте «переменим мысли», как говорила одна моя приятельница, русская, конечно… Дювернуа прервал ее: – Почему такая горечь, мой друг? – Нет, это не горечь… Я нахожу, что вы чересчур развязны. – Плохо воспитан? – Плохо воспитаны. Что только она себе позволяет… И, как бы отвечая на этот невысказанный протест, Ольга продолжала: – Вы позволяете себе задавать мне вопросы… – Я их еще не задавал… – Потому что я вам этого не разрешаю. Чтобы не потерять терпения, Дювернуа встал и наполнил свою рюмку. – Моя рюмка тоже пуста, – сказала Ольга. |
