Путь до вражеских окопов под огнём всегда тем длиннее, чем ожесточённее бой. Вот и здесь по нам открывают шквальный огонь. Стреляет всё, что может: колотушки три и семь, 50-мм танковые, даже семьдесят пять из окурков старых модификаций «четвёрок» летят в нашу сторону. Я внутренне сжимаюсь от ожидания того удара, после которого слышны вопли искалеченных и горящих заживо, но… Все снаряды просто рикошетят от массивной, в двадцать сантиметров лобовой плиты. Может, а точнее — наверняка её возьмёт «ахт-ахт» метров с пятисот, но здесь этих пушек просто нет. Их самим немцам не хватает, и союзникам эти орудия достаются только в редчайшем случае.

Очередной удар в башню, и ничего. Наши танки неторопливо надвигаются на жиденькую линию вражеских окопов, которые преодолевают, едва качнувшись на мягкой подвеске. Пехота за нашими спинами, практически не понёсшая потерь, врывается в траншею и начинается бойня… А мы, танкисты, двигаемся дальше. Прямо в город…

Вот и закончен бой. Ещё догорают разбитые немецкие и итальянские танки, ещё не везде на снегу застыла пролитая кровь. Наша и вражеская. Впрочем, русской крови больше…

Длинный зимний вечер. От моего батальона уцелело не так уж мало. Всё же «Черчилль» толстокожая машина, да и зениток у немцев не было. Я по привычке называю противника немцами, хотя здесь, в длинно-унылой колонне пленных чистокровных германцев практически нет. Бредут по русским снегам сыны знойной Италии. Они одеты в короткие квадратные шинели, на ногах подбитые множеством шипов ботинки, обмотанные для тепла тряпками. Да и на самих макаронниках наброшены для тепла то одеяла, то наши ватники. Один вон вообще, женскую кацавейку напялил. Смех, да и только…

Я сижу на ребре открытого бортового люка, подложив под седалище старый ватник, и курю которую уже по счёту папиросу. Кухня запаздывает. Сухой паёк за неделю боёв мы давно съели, и сейчас в желудке сосёт от голода. Меня тянет за рукав полушубка закутанная в невообразимое тряпьё девчушка лет так десяти — одиннадцати.

— Дяденька танкист, а вы надолго?

— Не понял тебя, девочка.

— Ну, к нам, в город? Немцы опять не вернутся?

— Нет, малышка. Уже не вернутся…

— Значит, нам можно кошку опять завести?

— Как это «опять»?

— Понимаете, дяденька танкист, когда к нам пришли вот эти… — девчушка кивает в сторону бредущих по дороге итальянцев. — То они нашу Мурку съели. И не только Мурку. У соседей — Ваську. У других соседей — Мурлыку. У тёти Маши Муська долго пряталась, но они её три дня назад всё равно поймали и съели. А я так кошечку хочу. С ней спать теплее…

Я не верю своим ушам — так эти любители макарон ещё и кошкоеды?! Дожились, союзнички фашистские! Невольно меня разбирает неудержимый смех. Вроде и бои тяжёлые, и потери имеются, но мне просто смешно и я валюсь на снег. Подбегают встревоженные ребята, а я не в силах остановиться, смех становится просто истерическим. Наконец Татьяна, отчаянно закусив губу, отвешивает мне со всего маха пощёчину. Резкая неожиданная боль заставляет меня успокоиться, и я объясняю причину своего веселья. Взрыв смеха привлекает пехотинцев, те обступают нас, девчушка повторяет свой рассказ о кошах и итальянцах. Через несколько минут уже вся площадь покатывается со смеху, и как назло, в этот момент на ней появляются совсем экзотические личности — эти берсальеры одеты уже вообще в не пойми во что!

На ногах огромные, плетёные из соломы эрзац-валенки, их смешные пилотки натянуты на уши так глубоко, что едва торчат одни синие носы с замёрзшими на кончике сосульками.