А не узнай от других, так сами, может, и не догадались бы. Зато как узнали, ужасно радовались, носились по двору, взявшись за руки и задрав головы, как две лошадки.

Вот захотелось им птицу в красивой клетке. Что толку с этих белок? Скачут, скачут по веткам, не погладишь. Или, скажем, что проку в зайцах, если их никогда не видишь. Вот соседским ребятам, тем, конечно, хорошо. Нашли зайчонка, привязали за лапку и пасут день-деньской на клеверной поляне.

Только что им тот зайчонок, ведь он чужой?

Им нужна была своя птица, чтобы держать ее в красивой клетке, кормить всем, что под руку попадется, слушать, как она поет, как хлопает крыльями. Они были умные и хитрые — дети после войны, а кругом цвело лето, зеленела их зеленая дача, и сосны шумели зеленые, и зеленые поляны душисто пахли, усеянные цветами, и рыжие белки летали по деревьям и громыхали по крышам, как настоящая гроза без молний, и вокруг было ясно, солнечно, и они хотели свою птичку в своей собственной красивой клетке.

Как-то раз пошли они с папой гулять.

Они, может, и не вспомнили бы про птичку, если б не услышали, как пищит кто-то за молодыми сосенками. Пищит и пищит, будто кого зовет, будто хвастает чем-то, точь-в-точь цыпленок, отбившийся от дома, только громче.

— Ладно, — сказал папа. — Вы тут ждите, я попытаю счастья.

Перешел дорогу, перепрыгнул через канаву и, поглядывая по сторонам, двинулся на тот писк.

А они, брат и сестра, стояли, затаив дыхание, чтобы не спугнуть птичку. Они сразу поняли: это их птица, та самая, что будет петь, клевать корм и хлопать крыльями в красивой клетке.

Папа осторожно наклонил сосенку, но опоздал: пискунишка порх на другое деревце! Папа снова подкрался — и снова не успел. Гнался за птичкой от деревца к деревцу, а писк то пропадет, то снова слышится. Брат с сестрой очень хотели, чтобы папа скорее поймал птичку, и все-таки радовались, что никак ее не поймать.

Так и стояли, рты разинув и дышать не смея, — ждали.

И разом взвизгнули, когда папа наконец поймал; теперь из его рук доносилось:

— Пип-пип-пии… Пип…

И увидели свою птицу.

Она была пестрая-препестрая!

Ноги серые, с кривыми пальцами, когти острые, как иголки, — дети их сами трогали. Клюв длинный, с желтым языком.

Острыми своими когтями птичка вцепилась в папин палец и время от времени махала крыльями, но не могла взлететь, потому что папа не пускал. Она злилась, опять махала крыльями, хоть была еще птенцом и далеко бы не улетела, разве что на несколько шагов. Птичка злилась, кричала и била крыльями.

Кричала. И кричала.

Было жаль, что она так кричит.

И голос у птички был совсем не красивый.

Но они — брат и сестра — все равно радовались. Ой, как радовались!

Прыгали вокруг, совали пальцы ей прямо в клюв, а она кусалась, и больно. Тогда они ойкали, визжали и ловили для своей птицы кузнечиков. Не важно, что это был птенец, еще и не оперившийся как следует — только пух смешной да крохотные перышки.

Они совали птенцу кузнечиков, а он не клевал, хотя кузнечики небось самая птичья еда. Только он не ел их, выплевывал и кричал, орал, все так же тоскливо и неприятно:

— Пип! Пип! Пип-карк!

И все-таки они радовались, потому что знали: птичка привыкнет, перестанет орать и будет есть, когда проголодается.

— Пап, ты сделаешь клетку?

— Сделаю.

— Пап! Красивую?

— Красивую.

— И она привыкнет?

— Привыкнет.

— И не будет так противно кричать?

— Не знаю.

Ну как это папа не знает?! Он ведь должен понимать: если птичка привыкнет в клетке, станет есть, когда проголодается, то и кричать не будет.