И у Винцаса глаза были серые.
— Что так поздно сегодня? — спросил Римантас.
Она не ответила.
Смотрела в серые глаза, а он — на тяжелую желтую косу, уложенную на голове, на вспыхнувшие румянцем щеки и белый гладкий лоб.
— Идем ко мне, — сказал он совсем тихо, хотя их и так никто не мог услышать. — В конце сада две доски отходят. Только смотри, чтоб никто не видел.
Они пошли вдоль забора. Впереди она, он — сзади.
Она посмотрела в одну, в другую сторону, раздвинула доски и очутилась в саду нотариуса. Она тут же присела и огляделась. Высокая трава подступала со всех сторон, и не было видно ничего, кроме неба над головой. Она сидела, съежившись, прижав колени к подбородку и обняв ноги. Вдруг оробела, испугалась сама себя. Зачем она пришла сюда? Зачем пробралась в чужой сад, почему озирается, боится, что кто-нибудь увидит?
Он опустился рядом. Тронул за руку и сказал, сказал голосом Винцаса:
— Не думай, что ты сама… Это я каждый день смотрю на тебя, с каждым днем все нетерпеливее жду, когда ты выйдешь к сирени.
Он осторожно гладил ее руки, потом плечи, шею. Она зажмурилась, и тогда он поцеловал ее. Она впитывала каждый поцелуй, каждое прикосновение. И не противилась. Она сама коснулась темных Винцасовых кудрей, только боялась открыть глаза. Так, с закрытыми глазами, ей было лучше. С закрытыми глазами и ямка на подбородке не казалась слишком глубокой. Каждый его поцелуй, каждое прикосновение обжигали. И она не противилась. Не позволила только тронуть грудь и обнять за талию.
Потом вдруг рванулась, вскочила. Откинув две доски, чуть ли не бегом устремилась вдоль забора, нагнувшись, придерживая рукой растрепавшуюся толстую пшеничную косу.
— Ты придешь? — крикнул он. — Завтра?!
Она кивнула и понеслась еще быстрее.
Пахло липой, и гудели пчелы, сбирая мед, самый хороший, липовый.
Она снова пришла.
И приходила каждый день.
Теперь она спешила после обеда еще скорей перемыть посуду, уложить мальчика.
Теперь ей было уже не до сирени.
Будь даже весна на дворе, и то бы вряд ли стала она выискивать в белых и фиолетовых гроздьях цветок из пяти лепестков.
Она отодвигала доски.
Он уже ждал в высокой траве, задрав подбородок с ямкой и глядя в небо серыми глазами.
Теперь она изредка осмеливалась глянуть на его лицо.
Все больше признавала в нем Винцаса.
Он целовал, и она не противилась.
Однажды — уже и липа отцвела, — зажмурившись, позволила обнять себя за талию.
Но он сам отпрянул.
Послышались чьи-то шаги, они быстро приближались.
Она прислушалась к топоту — кто-то пробежал совсем рядом, — а потом спросила:
— Ты все время боишься, правда?
— Тише… Молчи… — вспыхнул он. — Разве я виноват, что ты… ты… не дочь старшины?
Она встала, раздвинула две доски в заборе и ушла, на этот раз не спеша, с поднятой головой.
Жужжали пчелы, обирая сок с каждого цветка.
Она вошла в дом, села у окна. И долго еще видела, как он стоял, прислонясь к забору, за кустами сирени.
Она не обиделась, нет. Но если б снова была весна и снова цвела сирень, она уже не бегала бы искать сирень с пятью лепестками — ни белую, ни фиолетовую.
Если б снова было лето и снова пахло липой, она не спешила бы в сад, чтобы раздвинуть доски забора. Даже если бы гудели пчелы и сбирали мед, самый лучший, липовый…
Потом она своими глазами увидела, как дочь волостного старшины заходит в дом нотариуса. Бируте была хороша собой и гораздо моложе ее. Известное дело…
Известное дело.
Бируте птичкой прилетала в своем цветастом платьице, легкая, почти прозрачная, как материя в магазине с вывеской «Мануфактура». |