| Да, уйти отсюда, но как, все пусто, ни пылинки, ни дуновения, только дуновения этого голоса, и сколько бы он ни старался, ничто не происходит. Если бы я был там, если бы он мог оказаться мной, как бы я пожалел его за то, что он столько говорил понапрасну, нет, так не годится, он бы не говорил понапрасну, если бы я был там, и я бы его не жалел, если бы он стал мной, я бы его проклинал или благословлял, он был бы у меня в устах, проклинающий, благословляющий, который, да чего там, он бы не сумел это сказать, он бы больше не сумел сказать ничего особенного у меня в устах, он, сумевший столько вещей сказать понапрасну. Вот их оболочки, пускай улетают, это последние. Но эта жалость, все-таки эта жалость, разлитая в воздухе, хотя здесь нет воздуха, в котором могла бы разливаться жалость, просто такое выражение, не лучше ли на этом остановиться, спросить себя, откуда она берется, спрашивает себя голос, и не мерцает ли там зловредная искра надежды сквозь предательский пепел, еще одно выражение, робкая надежда робкого существа, в конце концов представителя рода человеческого, проливающего слезинку еще до того, как успел хоть что-то увидеть, нет, не нужно, ни этого, ни другого, и останавливаться ни на чем не нужно, ничто больше не должно останавливать его, ни в его падении, ни в его восхождении, и он, быть может, кончится пронзительным воплем. Правду сказать, нечасто он шел из сердца, в прямом или в переносном смысле, но это не повод надеяться, так сказать, на то, что однажды он вырвется, и взлетит ввысь, и треснет там, среди китайских теней, жаль, жаль. Но чего еще он ждет в конце-то концов, раз уже все решено и обжалованию не подлежит, почему не приглушит свой предсмертный хрип (еще одно выражение), почему не завершит все свое свинство одной подобающей случаю последней песнью? Последние вечные вопросы, на последней странице маленькая девочка в мечтательной позе, последние картинки, конец сновидений, конец прошедшей, проходящей — еще чуть-чуть и совсем пройдет — жизни, конец лжи. Возможно ли, возможное ли это дело наконец — погасить это черное ничто и его невозможные тени, покончить с нескончаемым и с говорящей тишиной, спрашивает себя голос, который сам и есть тишина, или это я, трудно сказать, все это один и тот же сон, одна и та же тишина, голос и я, голос и он, он и я, и все наши, и все их, и все их, но чей, чей сон, чья тишина, старые вопросы, последние вопросы, наши, то есть сна и тишины, но это закончено, мы закончены, да и не было нас никогда, и скоро ничего не будет там, где и никогда ничего не было, последние картинки. И кому стыдно за каждую беззвучную миллионную дольку слога, — причем неутоленная бесконечность угрызений все глубже вонзает свои зубы, — за то, что нужно выслушивать и шепотом тише тишайшего говорить так много лжи, так много раз произносить одну и ту же ложь, опровергая ее ложью, и чье это ревущее молчание, которое вместе и рана «да», и нож «нет», вот о чем он себя спрашивает. Но что стало с этим желанием знать, спрашивает он себя, исчезло, сердце исчезло, голова исчезла, никто ничего не чувствует, ничего не просит, ничего не ищет, ничего не говорит, ничего не слышит, кругом молчание. Неправда, нет, правда, и правда, и в то же время неправда, молчание и не молчание, никого нет и кто-то есть, ничто ничему не мешает. А если бы голос, старый прерывающийся голос, совсем наконец прервался, это было бы неправдой, и неправда, будто он говорит, говорить он не может, и прерваться не может. И если бы только один день был здесь, где нет дней, где вообще не место, а немыслимое существование, родившееся от невозможного голоса, и первый проблеск дня, все равно все было бы безмолвно, и пусто, и черно, как теперь, как будет скоро, когда все будет кончено, все сказано, вот что он говорит, вот что он шепчет. |
