Запела Енафа песенку, тихую-тихую, без слов, а Лесовуха, за дверьми лежа, услыхала ее. Принесла Енафа сыночка в зыбку укладывать, Лесовуха и говорит ей:

— Хорошие у тебя песни, милая.

Енафа вздрогнула немножко. Хоть чудеса в здешней избе не в новину, а все ж привыкнуть к чуду сердце не умеет. Вздрагивает.

Лесовуха помолчала и опять говорит:

— Сказывали наши люди… Парень один… Тойдемар, лебедь взял за себя. Так уж у них получилось… Это не сказка, милая. Не всякая птица — птица, не всякий зверь — зверь и не всякое дерево — дерево. Ну да не о том речь. У парня мачеха была, помыкала красавицей. Та и не стерпела. Попросила братьев-лебедей дать ей перьев на крылья. Тойдемар увидел, что жена его снова птицей обернулась, закричал, забился. Тогда ему тоже кинули по перышку на новое платье. Вот и я…

Лесовуха замолчала. Свет луны падал на ее лицо, и лицо это показалось Енафе серебряным, юным.

— Что? — спросила Енафа.

— Оденусь листьями, как перьями, и стану землей. К своим вернусь.

Енафа пошла к печи, достала корчагу с настоем, отлила в кружку, принесла больной.

— Выпей.

Лесовуха выпила.

— Не оставляй нас! — попросила Енафа. — Покрепись.

Лесовуха не ответила, но рукою прикоснулась к руке Енафы.

— Ель большую знаешь, за сараями-то? Да как ее не знать, самая приметная на поляне. Там, где у нее ветки — одна-то сторона совсем голая, — на сажень всего в землю копни и найдешь ларец с серебром. То — моя казна. Отец мой — человек не простого рода. Среди наших он был князь. Все себе возьми, хоть завтра.

— Зачем человеку серебро в лесу? — сказала Енафа.

— А тебе и незачем весь век в лесу коротать. Вернется Савва — в город уходите.

2

На следующий день пришел Малах.

Ребенок как увидел деда, так и потянулся к нему. Малах шепчет Енафе:

— Пусти его на пол!

Та пустила, а малыш — топ, топ да как побежит и к деду на руки рухнул.

— Пошел! — возрадовался Малах. — Ради деда своего пошел. Ай, молодец! Ай, радость!.. А ты его, дуреха стоеросовая, без имени держишь. Ну, виданное ли дело — человеку девять месяцев, а он имени своего не знает. Пошли окрестим!

— Нет, — сказала Енафа. — Не пойду в церковь. Хватит с меня!

— Дура! Дурища! — шумел отец, но не очень сердито, впрочем.

Сели за стол. Был у Енафы рыбный пирог да еще карасики, жаренные в сметане. Малах кувшин меда с собой принес. Первую кружку выпил — подобрел, после второй — всех простил.

— Хорошую весть я тебе принес, Енафа.

Та и замерла в ожидании.

— Балда-то наш, Емеля, в извозе был, в Москве. Видел, как царь на войну шел. И, веришь ли, Савву видел.

Енафа так и поднялась.

— На коне? — невесть почему с языка у нее сорвалось.

— На коне! — закивал головой Малах. — В доспехе! Гроза грозой!

Енафу била дрожь.

— Ты чего? — удивился Малах. — Жив, и слава богу.

— Слава богу, — прошептала Енафа.

— Помолись!

Енафа перекрестилась.

— Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. — И покосился на Лесовуху.

Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила.