— Тут вон петушки! Махонькие совсем. Больно много пряников получится.

Царь совсем развеселился.

— Что же ты обо мне печешься?

— Да вдруг пряников-то у тебя не хватит.

— Как это не хватит?! — Алексей Михайлович, играючи, принахмурился. — Да ты знаешь, кто я?

Мальчик быстро глянул на него и опустил глаза.

— Должно быть… царь.

— Царь! — обрадовался Алексей Михайлович. — Как же ты угадал? Царской шапки-то на мне нет.

— Угадал, — вздохнул мальчик. — Вон какие вокруг тебя! Бородатые, пузатые, а помалкивают. Один ты говоришь.

Свита царя заколыхалась от вальяжного, полного добродушия смеха.

Грибы царь забрал себе на жаркое, детям насыпали полные корзины пряников и сверх того поставили перед ними еще два мешка.

Царский поезд тронулся в путь.

Алексей Михайлович, садясь в карету, сказал Ордину-Нащокину:

— Узнай, чьи ребятишки. Коли родители согласятся, в ученье возьми к своим киевлянам — смышленые.

12

В походе Алексей Михайлович завел обычай всякий день обедать с разными людьми из своей огромной свиты. Ночевать приходилось иной раз в крестьянских избах, за стол многих не посадишь, обижать же людей ненароком — хуже всего. Нечаянную обиду всю жизнь помнят.

На стану в деревне Федоровской с государем обедали Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, митрополит Корнилий, а за вторым столом, у двери, архимандриты монастырей Спасского в Казани, Саввино-Сторожевского и Спасо-Ефимиевского в Суздале, с ними еще двое: стольник князь Иван Дмитриевич Пожарский и царский ловчий Афанасий Матюшкин.

Походный обед царя был незамысловат. На первое щи, на второе каша с гусем да пирог с рыбой. Из питья — квас и пиво.

Перед обедом митрополит Корнилий благословил пищу. Царь, садясь за стол после молитвы, радостно вспомнил:

— День-то нынче какой! На четвертое июня приходится святитель Митрофан, патриарх Константинопольский. Первый из константинопольских патриархов. Бог ему за праведность послал сто семнадцать лет жизни.

— Жизнь была иная! — сказал Никита Иванович, недовольно возя ложкой в оловянной тарелке: щей не терпел, но у царя в гостях и редька слаще пряника.

— Что мы знаем про чужую жизнь? — не согласился государь. — Отец Митрофана епископ Дометий приходился римскому императору родным братом. Однако ж и ему, принявшему веру Христа, в Риме не было защиты, за море пришлось бежать, в Византию.

Никита Иванович, глядя куда-то над столом, с му́кой на лице торопливо выхлебал щи и откинулся спиной к стене, переводя дух. Покосился в сторону царя.

Алексей Михайлович ел неторопливо, по-крестьянски подставляя под ложку кусок хлеба.

«Где только так выучился?» — изумился про себя Никита Иванович и, не в силах сдерживать кипевшего в нем раздражения, сказал:

— У них было куда бегать. Византия — не Кострома.

За столом потишало. Глеб Иванович сообразил, что Романов ведет речи негожие. Промолчать — значит быть с царским дядюшкой заодно; с полным ртом закудахтал:

— Экося! Царев батюшка, великий государь Михаил Федорович, царство ему небесное, не бегал в Кострому, но изошел из нее. А, изыдя, укрепился в Москве. Ныне же великий наш государь, изыдя из Москвы, будет и в Смоленске и много дальше, ибо все это — русская земля.

— Ох, Морозовы! — покачал головой Никита Иванович. — Государь, кто тебе первым поклонился, помнишь?

— Помню, Никита Иванович, — сказал царь, принимаясь за гуся. — Первым был ты.

— Так могу ли царю своему, желая ему одного только добра, правду говорить?

— Изволь, Никита Иванович.