Игнашка-драгун стоял на деревянных колодках и улыбался.

— Коленки, слава богу, свои! На колодках ничего, скакать можно. Всей недокуки — короче стал.

Засмеялся. Весело засмеялся.

— Прости! — сказал ему Савва.

— За что? В чем ты-то виноват передо мною?.. Ты вон говоришь, выгнали человека на мороз. Но раны мои закрылись, в голове не шумит. Не век же на чужих харчах заживаться?

— Куда же ты теперь?

— К себе, во Владимир. Я тебе сказывал, как меня сыскивать. Коли занесет каким ветром, может, и свидимся. А теперь нагнись, поцелуемся.

Савва стал на колени, и они были теперь ровня друг другу. Обнялись троекратно.

— Мир Божий и внизу все то же, — сказал Игнашка-драгун. — А тебе хочу слово молвить. Ты всех-то, Саввушка, не жалей. На всех сердца не хватит. Ну, с Богом! Хороший ты человек.

Игнашка неловко поворотился и раскорячкою пошел наезженной дорогой.

Долго стоял Савва, но Игнашка так и не оглянулся.

Дорога наконец стала пуста, но тут зазвенели бубенцы, явились скорые тройки. По тому, как убраны были кони и как весело, раскатисто гикали на них возницы, всякий брал с дороги в сторону, в снег, уступая место человеку, царю нужному, а потому и скорому.

Санок было четверо. Савва пропустил их и тотчас поспешил следом за ними в монастырь. В приезжем он узнал Федора Михайловича Ртищева.

Савва все для себя решил. Он решил подойти к Ртищеву и сказать о неправде, которая приключилась с Игнашкой-драгуном, сказать цареву наперснику в глаза — пусть за правду выпорют, в Сибирь загонят, но все сказать, чтоб — знали! Чтоб царь знал, коль у Ртищева совесть есть!

Савва теперь уже и не торопился в монастырь. За правду, вслух изреченную, бьют больно.

Он прошел вдоль стены и увидел деревню. Монастырь стоял на одной горе, деревня на другой. Под горою протекала река, но под снегом речку можно было и не заметить, когда б не две тропки к двум черным прорубям.

Потянуло ветром, Савва уловил запах кислых щей. До того к Енафе захотелось, что даже на монастырь оглянулся. Со страхом оглянулся. Ну, чего с правдой-то к царевым людям соваться? Пока на свободе-то, без колодок и цепей? Бери ноги в руки — и айда в Рыженькую, в леса. Кто его хватится? С войны чуть не мертвяком увезли.

И, правильно обо всем подумавши, Савва пошел в монастырь, чтобы взять кой-какой еды на дальнюю дорогу.

Во дворе он лицом к лицу встретился с Ртищевым и с монахиней, с той самой, что являлась ему в бреду. Это была игуменья, и это была — она.

Савва сдернул шапку с головы, но поклониться забыл. Глаза его словно зацепились за серый, мимо летящий взгляд игуменьи.

— Хорошо ли здоровье? — услышал он вдруг голос Ртищева и, уже мало помня себя, шагнул к нему, комкая в руках шапку.

Заговорил коряво, не так, как надо бы:

— Смилуйся!.. Послушай, Христа ради! Снегов-то ведь кругом с головой! Ну, ладно бы по весне, на тепло… Игнашка-то, может, нынче уже и околеет… Зачем лечить-то было?.. Ты мне хоть голову отруби, а все это — плохо!

— Погоди, милый человек! — Ртищев взял Савву за руку. — Толком расскажи, что приключилось, с кем?

— С Игнашкой!

— Что с ним?

— Да ничего… Прогнали… А он без обеих ног. Ты сюда ехал, так и видел его небось.

— Понимаю, — сказал Ртищев. — От ран излечили — и за порог…

— И за порог! — Савва даже обрадовался: царев человек по-человечески с ним говорил, понимал нужду.

— Это я виноват, — сказал Ртищев. — Обещаю тебе… тебе, себе, Господу Богу! Вернемся в Москву — открою богадельню, где калекам будет покой и призрение.