— Нет, он в городе. — После недолгих колебаний она добавила, — У него неприятности.

— Как обычно.

— Мне казалось, семейные дела должны хоть немного тебя волновать. Мама всегда была к тебе так привязана.

И между сестрами опять встало прошлое: безобразная гноящаяся рана.

— Я не виновата, что мама так ко мне относилась, — отрезала Жюстина.

Ее душил гнев, и если раньше у нее и мелькнуло желание рассказать Гелде о Николасе, теперь это желание прошло.

— Я тоже не виновата, что я такая, как есть.

— Это всегда было твоим оправданием.

— Девушки молча смотрели друг на друга. Жюстина была в полной растерянности. “Боже мой, — подумала она отчаянно, — мы снова стали детьми. Когда мы встречаемся, мы просто не можем вести себя как взрослые; нам хочется только одного — причинить друг другу боль”.

Гелда зажмурилась от яркого солнца.

— Не хочешь зайти, на минутку?

— Нет, я...

— Пойдем, Жюстина.

— Да. Сегодня ночью. Или утром. Не знаю.

— Хорошо, что ты пришел сюда.

— Мне больше некуда было идти, — сказал Николас. Фукасиги бледно улыбнулся.

Чего он добился в Америке? Как бы он распорядился этим временем, если бы остался в Японии? Столько лет. А если бы он никогда не занимался будзюцу? Что тогда? Каким бы он был теперь? Правительственным чиновником с высоким жалованием и ухоженным садом. Две недели в году в Киото или даже в Гонконге, когда он не переполнен западными туристами. Преданная жена, дружная семья. Детский смех.

“Пустота становится заметной только тогда, когда ее больше нет”, — подумал Николас Жюстина. Жюстина. Жюстина. Его награда за то, что он, наконец, пересилил прошлое. Николасу вдруг мучительно захотелось снова увидеть могилы родителей, стать перед ними на колени, зажечь ароматные палочки и прочитать молитву.

— Ты принес? — спросил Фукасиги.

— Да. Я знал, что это надо сделать.

— Пойдем.

Фукасиги провел его через пустынный додзе, пересеченный полосами бледного света, просачивающегося сквозь разрывы в темных облаках.

Они прошли в самый конец здания, в комнату, устланную татами.

Фукасиги сел, скрестив ноги, и взмахнул рукой.

— Поставь это между нами.

Николас достал сверток, принесенный с собой, и развернул его. Это была шкатулка с изображением дракона и тигра, которую когда-то подарил его родителям Со Пэн.

— Открой ее. — В голосе Фукасиги звучала почтительность. Николас послушно поднял тяжелую крышку, открыв девять граненых изумрудов. Фукасиги затаив дыхание смотрел на эти камни, искрящиеся и сияющие в тусклом свете.

— Я никогда не думал, — сказал старик печально, — что мне доведется это увидеть. — Он вздохнул. — Все на месте: Все девять.

Фукасиги обвел глазами просторную и опрятную комнату, полную глубокого покоя.

— Время многое меняет. Когда много лет назад ты пришел ко мне в Киото, я сразу не отказал тебе, наверно, только из-за письма моего друга Кансацу. Ты об этом не догадывался? Да, это правда. Если быть откровенным до конца, то, даже прочитав письмо, я боялся совершить ужасную ошибку. В конце концов, как учит нас история, Ака-и ниндзюцу — это не приобретенные знания, а подлинное призвание, с которым нужно родиться.

Несмотря на то, что написал Кансацу, меня одолевали тяжелые сомнения: следует ли допускать тебя к Аки-и ниндзюцу. Ведь Кансацу сам не был ниндзя, и он не мог ничего знать — так я думал тогда.