Но табло осталось чистым. В моем личном деле поставили штамп запрета на многие великолепные профессии. Утешало, что никто из ребят не получил такого балла и что по статистике нашего центра лишь один выпускник за четырнадцать лет удосуживался его.

Дальше потянулись недели разочарования. Ким Жове, мой приятель, получил коэффициент "сто восемь", он был первый, кто закончил борьбу за место под солнцем. Все поздравляли его, я тоже. Когда тряс его руку, мелкая зависть терзала душу. Почему на "ста восьми" остановился именно он? Чем хуже я? Его отец имел "сто десять" - Ким все одиннадцать лет, пока мы учились в школе, гордился этим. Иногда к концу занятий тот прилетал за ним на аэролёте последней модели, бесшумной красивой машине, предмете восхищения всей школы. Они на выходные дни отправлялись в заповедники Африки или смотреть Северное Сияние на полюсе не с экскурсией, как мы, а просто так, сами по себе, семьей, а это удовольствие стоило страшно дорого.

Выше "ста" из группы не получил никто. Следующий парень, Ов Линь, остановился на "восьмидесяти девяти", за ним был Джорж Бенуа, которому табло показало "восемьдесят два".

Директор школы на собрании, посвященном первой троице, долго распинался о том, что мраморная доска, на которой увековечены фамилии учеников, окончивших прекрасную нашу школу и получивших коэффициент больше "ста", пополнится еще одной достойной фамилией. Говорил, что последние годы он с большим вниманием приглядывался к трем парням нашей группы: Жове, Линю и Бенуа, - и готов был дать голову на отсечение, что именно они получат самые высокие баллы. О Жове он вообще не мог говорить без священной дрожи в голосе, раза три повторил, что тот - достойный сын своих родителей и что он никогда не сомневался в великом его будущем. Киме, надо отдать должное, воспринимал происходящее с юмором, должно быть, еще не пришел в себя от счастья.

Центр тем временем преподносил сюрпризы. Коэффициенты ребят посыпались как из ведра, уложившись в промежутке между "семьюдесятью" и "тридцатью". Что поделать, гениев среди нас, - за исключением, конечно, Кима Жове, - не оказалось.

Наконец, осталось только двое, Макс Питере и я. Никому бы не пожелал оказаться в одной компании с ним. Я чуть ли не сгорел со стыда, когда мы оказались вместе и он, с серьезным лицом мыслящего дегенерата, пыхтя не прожеванным за завтраком луком, стал уверять, что всегда знал, что я стоящий парень, не чета остальным выскочкам из нашей группы, которые только и думали с первого года обучения, как бы поставить себя выше остальных, задавались, вели всякие заумные разговоры, а на деле тоже не прыгнули слишком высоко - в элиту не попал никто.

Пять дней мы ходили с Максом Питерсом на испытания. Это были ужасные дни...

Боясь незнакомых людей, он держался рядом. А в очереди сидели слабоумные из других школ: кто заикался, кто пускал слюни, кто тряс головой, словно в припадке. Макс хватал меня за рукав, наклонялся близко и, касаясь мокрыми губами, шепелявил:

- Давай держаться вместе, они запросто могут нам накостылять. У него была идея фикс: незнакомые люди только и думают, как бы надавать ему по шее.

На пятый день Макс Питере получил балл "три", а вместе с ним право работать проверяющим пропуска в любом учреждении города.

- Ну что ж, Макс, - похлопал я его по плечу, - тебе повезло больше.

Он брезгливо отдернул плечо и высокомерно взглянул на меня маленькими голубыми глазками без ресниц.

На следующее утро я пришёл в Центр ориентации один, плюхнулся в кресло и затих.

Очереди почти не было, сидело впереди два парня, по внешнему виду напоминающих экспонаты из зоосада. Особенно поразили не их безмятежно-тупые лица, а затылки - жирные, поросшие короткой щетиной, словно бы не человеческие.

Проходящие мимо служащие в белых халатах с жалостью посматривали на нас.