Простившись с Блер, я поехал по Уилшир, потом бульваром Санта-Моника выехал на Сансет, свернул на Беверли-Глен к Мал-холланду, с Мал-холланда на Сепульведу, с Сепульведы на Вентуру, проехал через Шерман-Оукс к Энчино, к Тарзане и потом к Вудленд-Хиллз. Остановился у «Камбо», открытого всю ночь, и вот сижу один в большой пустой кабинке; поднялся ветер, который дует так сильно, что дрожат стекла, и трепет их, готовых разбиться, наполняет кафе. Рядом в соседней кабинке два молодых парня, оба в черных костюмах и темных очках, один из них, со значком Билли Айдола на лацкане, все время стучит кулаком по столу, стараясь попасть в ритм. Но рука дрожит, он сбивается, и кулак часто соскальзывает со стола, промахиваясь. К ним подходит официантка, протягивает чек, благодарит, а тот, что со значком Билли Айдола, выхватывает у нее чек и быстро его просматривает.

– О господи, у тебя что, совсем плохо с арифметикой?

– Я думаю – все правильно, – говорит официантка, немного нервничая.

– Да, ты так думаешь? – скалится он.

Я чувствую, что сейчас случится что-то дурное, но второй говорит:

– Ладно, кончай. – А потом: – Господи, ненавижу эту долбаную Долину. – Порывшись в кармане, швыряет на стол десятку.

Его друг поднимается, рыгает, бурчит:

– Ебаные долинцы, – так, чтобы ей было слышно, – Сходи потрать оставшееся в «Галерие», или куда вы там, блядь, ходите.

Они выходят из ресторана на ветер.

Похоже, что официантка, подошедшая к моему столику принять заказ, действительно потрясена.

– Обожрались таблеток, скоты. Я была в других местах, кроме Долины, и не так уж там хорошо, – говорит она мне.

По дороге домой останавливаюсь возле газетного киоска купить порножурнал, на обложке – две девушки со стеками. Я стою, замерев, улицы пусты, и так тихо, что слышно шуршание газет и журналов, мальчик-киоскер выбегает, придавливает пачки камнями, чтобы все не разлетелось. Мне также слышно, как воют койоты, лают собаки, а наверху на холмах шумят пальмы. Я сажусь в машину, с минуту ветер раскачивает ее, потом я еду к дому, в сторону холмов.

Ночью в постели я слышу, как во всем доме грохочут окна, мне дурно, я не перестаю думать о том, что они лопнут и вылетят. Это будит меня, я сажусь в кровати, смотрю на окно, потом перевожу взгляд на портрет Элвиса, глаза которого смотрят в окно, сквозь окно, в ночь, его лицо кажется почти встревоженным тем, что он, может быть, видит, слово «Доверие» над обеспокоенным лицом. Я думаю об афише на Сансете, о том, как смотрел мимо меня в «Кафе-казино» Джулиан, и когда я наконец засыпаю, уже канун Рождества.

За день до Рождества мне звонит Дэниел и говорит, что чувствует себя лучше, что тогда на его вечерине кто-то подсунул ему не те колеса. Дэниел также думает, что Ванден, девушка, с которой он виделся в Нью-Гэмпшире, беременна. Он помнит, она полу-в-шутку упомянула об этом на какой-то сходке перед его отъездом. Пару дней назад Дэниел получил от нее письмо. Он говорит мне, что Ванден может и не вернуться; что она, возможно, организует в Нью-Йорке панк-группу под названием «Паутина»; что она, может быть, живет в Вилледже с этим ударником из школы; что они, может быть, купят кабриолет, дабы предстать перед кем-то в «Пепперминт-лаунж» или «CBGB»; что она то ли уедет из Лос-Анджелеса, то ли останется; что ребенок этот то ли Дэниела, то ли нет; что она то ли сделает аборт, то ли не сделает; что ее родители развелись, мать переезжает обратно в Коннектикут, и она, может быть, а может, и нет, поедет туда, останется там на месяц или типа того, а ее отец, какая-то большая шишка в Эй-би-си, за нее волнуется. Он говорит, письмо было не очень ясное.

Я лежу на кровати, смотрю MTV, телефон покоится у меня на шее, я советую Дэниелу не беспокоиться, спрашиваю, вернулись ли на Рождество родители.