— А в восточных землях что? Ведь там, наверное, для вас открылся новый рынок? В ГДР большинство населения было неверующим.

— Какое там… В ГДР они из тактических соображений атеистами заделались. У нас церковная подать была, у них — членство в партии, вот и весь сказ. А теперь у них покойников хоронят смиренные лютеранские священники. Или бывшие функционеры партийные. Вы и не поверите, если я вам расскажу, кто там нынче трудится на ниве похоронного красноречия, — старые руководящие кадры, большие шишки, вот кто. Оно и понятно — раньше агитацией и пропагандой занимались, теперь чей-то жизненный путь корректируют постфактум. Нет, в бывшей ГДР нет нам места на рынке. Восточным немцам ведь даже в ритуальном зале одно подавай — чтоб дух был, как в их старом общем стойле. Ничего не попишешь. Приходится подрабатывать дополнительно.

— Чем же?

— На пианино теперь играю. По воскресеньям в обеденное время играю на пианино в одном кафе. Играть в детстве научился. Вечно матушка над душой стояла. Каждый день два часа изволь отсидеть за инструментом. Уж до чего я музыку эту терпеть не мог, а вот поди ж ты, пригодилась. В университетские годы тоже играл немного в джазе, ансамбль у нас был студенческий, в начале шестидесятых. — Он аккуратно подобрал пальцем каплю горчицы, оставшуюся на краю тарелки. — Руди Дучке, вот кого бы я похоронил с превеликим удовольствием. Жаль, на его похоронах речь говорил протестантский поп. Дучке и еще Блоха… Вы в Берлине живете?

— Нет. В Берлине я… — я запнулся, — в гостях.

— А сами откуда?

— Из Мюнхена.

— Я дам вам визитку. Могу и в Мюнхен приехать, при условии возмещения транспортных расходов. Билет я беру второго класса.

— А сколько вы берете за речь?

— Тысчонку. Сами понимаете, речь абсолютно индивидуальная, никакого шаблона. Надо учесть и то, что предварительно я провожу собеседования, собираю информацию о жизни усопшего, знакомлюсь с родными и близкими покойного, это вам не пустая трепотня без подготовки. Ведь надо подвести общий итог, итог всей жизни. Смерть всегда очень зависит от того, как человек жил. Смерть — это реквием. Вот взять хотя бы слово, которое мне предстоит произнести завтра. Четвертые сутки бьюсь, сижу не разгибаясь.

— А кем был покойный?

— Пенсионера хороним. В прошлом — учитель. Оставил завещание, распорядился, чтобы хоронили без представителей церкви, а речь заказали ритуальному оратору. Организацией похорон занимается контора, которая часто ко мне обращается. Вот и в этот раз обратились. Жена старика умерла несколько лет назад, сын живет в Брюсселе. Я ему позвонил, а он — коротко и ясно — я с папашей разругался, говорит, еще в студенческие годы. Тот, видите ли, отказался платить за обучение сынка. На похороны, говорит, и не ждите, потому что старик на мои похороны ни за что не приехал бы. И вообще, говорит, кто твой отец, решает случай, а потом пустился было читать мне лекцию — за мой счет, звонил-то я — о том, что такое отцовство. Фуко давай цитировать. Я от удивления подпрыгнул. Перебил скорей, спрашиваю: «Каким он был человеком, отец ваш?» А сын в ответ: «Лучше не буду рассказывать, каким он был, а то придется вам на похоронах честить папочку последними словами». Ну, говорю, спасибо, и трубку повесил. Дай, думаю, соседей расспрошу, кто там в одном доме с ним жил. Говорят, неприветливый, ни тебе здрасьте, ни до свидания, на всех волком смотрел. Вот так. Попробуйте-ка из такого материала приличное надгробное слово состряпать. Да еще на похороны, как до дела дойдет, хорошо, если три человека явятся. Так что завтра перед началом надо будет принять на грудь, иначе не смогу себя заставить даже в ритуальный зал войти.