— Я ее раньше видел, — заявил Паоло.

Джо втянул голову обратно:

— Где?

— Не знаю. Видел. Точно. — Машина запрыгала по Бродвею, и они запрыгали вместе с ней. — Может, тебе стоит написать ей стишки?

— Написать ей стишки, черт дери, — повторил Джо. — Может, тебе стоит малость сбавить газ? А то можно подумать, будто мы что-то натворили.

Дион повернулся к Джо, опустив руку на заднее сиденье:

— А ведь он как-то написал стихи для девчонки. Я о братце.

— Заливаешь?

Паоло встретился с ним глазами в зеркале заднего вида и важно кивнул, подтверждая.

— И что было дальше?

— А ничего, — ответил Дион. — Она не умела читать.

Они двинулись на юг, в сторону Дорчестера, и встали в пробке из-за лошади, которая пала возле площади Эндрю-Сквер. Машинам приходилось объезжать и лошадь, и перевернувшуюся тележку со льдом, которую она везла. Острые ледяные осколки блестели в трещинах брусчатки, словно металлическая стружка, и развозчик льда стоял возле трупа, пиная клячу под ребра. Джо все время думал о той девушке. Руки у нее были сухие и мягкие. Очень маленькие, розовые с лиловатыми венами на запястье. На наружной стороне правого уха — черноватая родинка, а вот на левом ухе такой нет.

Братья Бартоло жили на Дорчестер-авеню, над мясником и сапожником. Мясник и сапожник были женаты на сестрах и ненавидели друг друга не намного меньше, чем собственных жен. Впрочем, это не мешало им устроить в общем подвале бар с нелегальной выпивкой. По ночам сюда являлись со всех остальных шестнадцати приходов Дорчестера и даже из дальних мест вроде Северного берега, чтобы отведать лучшее спиртное к югу от Монреаля и послушать, как негритянская певица Делайла Делют поет о разбитом сердце, в том заведении, которое местные жители прозвали «Шнурок», и это раздражало мясника настолько, что он в конце концов облысел. Братья Бартоло заходили в «Шнурок» почти каждый вечер: ничего такого, но только Джо казалось идиотством поселиться над этим заведением. Всего один законный рейд честных копов или агентов казначейства (пусть такое и кажется почти невероятным) — и они запросто могут вломиться к Диону с Паоло и обнаружить деньги, оружие и ювелирные украшения, происхождение которых никогда не сумеют убедительно объяснить эти два итальяшки, работающие в бакалейной лавке и универсальном магазине соответственно.

Украшения они обычно сбывали по соседству, таская их к Хайми Драго, скупщику краденого, чьими услугами пользовались с пятнадцатилетнего возраста, но деньги, как правило, не шли дальше игорного стола в «Шнурке» или их собственных матрасов.

Этим утром Джо, прислонившись к холодильнику, наблюдал, как Паоло прячет туда свою долю и долю брата: просто отводя край пожелтевшей от пота простыни и обнажая череду разрезов, которые они проделали в боку матраса. Дион передавал пачки купюр Паоло, а тот засовывал их внутрь, словно фаршировал праздничную индейку.

Двадцатитрехлетний Паоло был самым старшим из них. Однако Дион, двумя годами моложе, выглядел постарше — возможно, потому, что был смышленее, а может, оттого, что злее. Джо, которому в следующем месяце должно было сравняться двадцать, оказался самым молодым, но считался мозговым центром компании еще с тех пор, как они подключились к уличным бандам, чтобы громить газетные ларьки. Тогда Джо было тринадцать.

Паоло поднялся с пола:

— Знаю, где я ее видел.

Он отряхнул пыль с коленей.

Джо отлип от холодильника:

— И где?

— Нет-нет, он совсем на нее не запал, — отметил Дион.

— Где? — повторил Джо.

Паоло указал на пол:

— Внизу.