– «Не нравится» – не то слово, – вяло промямлил я. – Видите ли, Ангел, история, в которой легко предугадывается дальнейший ход событий…

– Вы уверены, что сможете предугадать дальнейшее?

– Почти.

– Попробуйте, – предложил мне Ангел.

– Лень. Лень, Ангел, лень… В своей жизни я столько насочинял всякого, что сейчас любая необходимость сочинить что-то еще приводит меня в беспросветное уныние. Но я хотел бы понять, почему вам, современному молодому человеку, это показалось интересным?

Ангел откинулся на подушку, уставился в потолок и тихо проговорил:

– Наверное, потому, что спустя тридцать лет после рассказанного мною я сам стал участником их семейной истории. Что, не скрою, достаточно серьезно повлияло на всю мою дальнейшую жизнь…

Я приподнялся на локте и загасил сигарету в пепельнице.

– Да что вы говорите? – со слегка фальшиво-повышенным интересом спросил я и улегся поудобнее. – Такого поворота, честно говоря, я не ожидал. Может быть, поведаете?

– Может быть, может быть… – задумчиво протянул Ангел, глядя в темный потолок купе.

Я почему-то тоже посмотрел туда и вдруг увидел, что потолок стал тихонечко подниматься и светлеть…

Так же медленно, но неотвратимо начали раздвигаться стенки купе…

…ушел куда-то колесный перестук под полом…

…а ночник над головой Ангела взялся лить все более яркий и яркий, уже ослепляющий свет!…

Этот свет заставил меня закрыть глаза, охватил меня всего прелестным, уютным теплом, расслабил…

…и, кажется, стал превращаться в солнце над моей головой…

…а в этом удивительном теплом солнечном свете в моем мозгу (или передо мной?…) стали возникать обрывки дальнейшей истории…

Они не были столь подробными, как в первой части Ангельского рассказа, но сменяли друг друга в явно последовательном порядке и разрешали мне понять все происходящее…

– А шо такое? – с нарочитым еврейским акцентом спрашивает Натан Моисеевич Лифшиц. – Шо это у нас бровки домиком? Мы описались или нам песенка не нравится?…

Натан Моисеевич согревает руку дыханием и сует ее под одеяльце в коляске.

– Нет! – восклицает он восторженно. – Таки мы сухие!… Таки, значит, песенка! И правильно, деточка, – кому сейчас может понравиться «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход…»?! Сейчас, котик, дедушка споет тебе другую песенку.

Сорокадвухлетний Натан Моисеевич Лифшиц катит коляску с полугодовалым Алексеем Сергеевичем Самошниковым по солнечному садику на площади Искусств перед Русским музеем, нервно поглядывает на часы и начинает петь новую песенку уже без малейшего намека на анекдотичный еврейский акцент:

Поет Натан Моисеевич очешнь даже неплохо, хотя и совсем тихо – адресуясь к лежащему в коляске Алексею Сергеевичу и ни к кому более. Ибо сейчас для Натана Моисеевича на свете нет никого дороже.

Шестимесячный Алексей Сергеевич это как-то просекает, улыбается и тут же закрывает глазки.

Натан Моисеевич продолжает петь романс чуть ли не шепотом и поднимает у коляски перкалевый верх, чтобы защитить засыпающего Алексея Сергеевича от выстрелов солнечных лучей, неожиданно пронзающих кроны деревьев…

…Спустя одиннадцать лет, в семьдесят третьем, заведующая детским садом тридцатидвухлетняя Эсфирь Анатольевна (она же – Натановна) Самошникова родила второго, припозднившегося, мальчика.

Расширенно-семейная и достаточно бурная конференция по поводу выбора имени новорожденному закончилась тем, что, по настоянию бабушки и дедушки, детеныша «для дома, для семьи» назвали Натанчиком – в честь дедушки Лифшица, а в свидетельстве о рождении записали другое имя – Анатолий.