* * *

Они провели эту операцию блестяще.

Мгновенную операцию по захвату семерыми вооруженными сотрудниками милиции городского дурачка Алексашки они провели блестяще. Алексашка, строго говоря, тоже был вооружен — семи стволам, четыре из которых были автоматическими, он смог противопоставить огромные садовые ножницы. И совершенно идиотскую, ничего не выражающую улыбку.

Два сотрудника ОМОНа выросли, словно былинные богатыри, буквально из травы. Они действовали с молниеносной точностью и определенностью. Огромные садовые ножницы, которыми Алексашка только что тряс, оказались выбитыми из заломленной руки, и, когда рука эта, согнутая в локте, пошла за спину вверх, Алексашка испытал приступ немыслимой боли. Но он еще пытался защитить девочку и поэтому прижал Алеську к себе, и в следующее мгновение бесприкладный автомат Калашникова обрушился на его ребра. Жизнь на мгновение замерла внутри Алексашки, маленькие порции воздуха с хрипом начали выходить из его легких, но вдоха он сделать не мог. Алексашка обмяк и согнулся в пояснице, его губы посинели. Однако он все еще не отпускал Алеську, потому что очень любил ее и очень сожалел, что он не такой сильный, как другие люди. А потом, сквозь пелену подступающего обморока, он увидел бегущего к ним Алеськиного отца — тот был милиционером, и в руках у него находился большой черный пистолет. Он спешил к ним на помощь. И Алексашка, понимая, что этот страшный день, начавшийся с приходом вчерашней тьмы, уже больше не принесет им вреда, потому что все заканчивается, поднял голову и улыбнулся своей светлой (и, на взгляд большинства жителей Батайска, идиотской) улыбкой, глядя приближающемуся подполковнику Приме прямо в глаза. Все заканчивалось. А потом сбоку что-то тяжелое и черное прорезало воздух, и из глаз Алексашки посыпались искры, а из свернутого набок носа, ставшего вдруг очень горячим, брызнула кровь — это старший лейтенант Козленок подоспел к завершению славной спецоперации. И на глазах своего шефа действовал эффектно и, по крайней мере он так считал, крайне эффективно. Удар ботинком пришелся прямо по Алексашкиному лицу. И тогда мир вокруг Алексашки начал растворяться, он услышал крик и плач девочки, но он уже знал, что это не страшно, потому что Алеська плакала по нему. Алеська кричала:

— Нет, папа, нет! Не надо, не бейте его! Ну нет же! Не-е-ет!!!

Она плакала по нему, а это уже не важно. Алексашка сумел защитить девочку. Алеська вырвалась из рук омоновца, чья фигура сначала показалась Алексашке мутной, а потом задрожала и начала расплываться; Алеська подбежала к городскому дурачку, чье лицо теперь больше напоминало кровавое месиво, и Алексашка, перед тем как провалиться в забытье, коснулся ее руки. Он хотел ей сказать: «Не плачь! Они же не виноваты. Они лишь хотят защитить тебя». Его губы, тяжелые и неподвижные, шевельнулись:

— Не п-ла-чь…

Но скорее всего он не смог этого произнести. Он лишь коснулся руки девочки и увидел Алеськины глаза, полные слез. И перед тем как провалиться в забытье, Алексашка… улыбнулся.

* * *

Это было ужасно.

Все, что они натворили с городским дурачком Алексашкой, было ужасно и по большому счету даже греховно.

Весть о том, что «дураки менты» избили до полусмерти Алексашку, чуть ли не на юродивого руку подняли, быстро облетела весь город.

Нормально так!

Преступность в городе зашкаливает за все критические отметки, вечером на улицу выйти страшно, Железнодорожник — серийный маньяк — бродит где-то рядом, чуть ли не через день по области кого-то валят, а менты развлекаются тем, что дубасят городского дурачка.

Нормально.

Это был прокол.