— И в конце концов получилось нечто, стимулирующее способность человека к религиозному экстазу, — закончил Этан. Слова скользили и ускользали в светоносный голос Бога.

— Значит, ты попал в самую точку. Все эти иконы, все мандалы, и санскритские мантры, и просветленные кельтские письмена — они просто отражения, блики, намеки, поиски. Истинная слава здесь.

И тут преображение кончилось. Ореол славы померк. Лицо Бога отвернулось. Осталось лишь болезненное воспоминание, пронзительное чувство Утерянного Рая. Лука убрала пальцы с выключателя.

— Нам не положено смотреть на такие вещи. Бог недаром скрывает свое лицо. Человеческое естество не может выдержать слишком много божественного.

— Слишком страшная тайна? Людям не положено знать? — В голосе Маркуса явственно звучит презрение. — Старый трюк. Это только начало. Если нашелся один путь, должны быть и еще. И я собираюсь их отыскать.

Лука покачала головой.

— Уничтожь это, Маркус. Сотри. Избавься от него. Это опасно. Оно сожжет тебя. Разрушит, я точно знаю.

Сингон и Искусство ухода за велосипедом в горных условиях. Я поднимаюсь еще до рассвета. Хорошее время, новое утро, свежее новорожденное утро, самое лучшее время. Все предметы видятся ясно и четко. Чистый, холодный, бодрящий воздух. Небо цвета выцветших джинсов, к зениту тон углубляется до яркого, еще не стиранного индиго. Луна уже час как зашла. Я, скрючившись, сижу на обочине рядом с плотным монолитом приткнувшихся к обочине грузовиков. Усталые водители еще спят в узеньких гробах-ячейках нашего отеля. Я работаю терпеливо и настойчиво. Когда безопасность зависит от усердия, ремонт не делают в спешке. В возне с велосипедом есть своя ценность. Не меньшая, чем в самой езде. Возникает состояние, когда я и ты перестают существовать, объект и субъект исчезают, ты сам и велосипед становитесь одной вещью, одним понятием, единением. Получается истинный киборг: человек-машина.

Как я и думал, гнезда штифтов разболтались, я подтянул их отверткой из своего набора инструментов, пшикнул на них пару раз масляным аэрозолем, который я держу в сумке на поясе. К этому времени солнце всходит над черепицей Девятнадцатого храма.

Моего плеча коснулась чья-то рука.

Мас. С велосипедом. Сумки готовы. Все увязано.

— Вот регулирую систему скоростей, — говорю я. — Переключатель вчера что-то барахлил. — Он кивает, натягивает очки под купол своей паломнической шляпы, и мы пускаемся в путь, скользя вниз по улочкам просыпающегося города. На магазинах взлетают стальные жалюзи, дети спешат в школу, размахивая разноцветными рюкзачками. Фургоны поставщиков урчат на разукрашенных в честь синтоистского праздника улицах, кругом флаги, знамена, фонарики. Во мне тоже появляется чувство празднества, возникает почти школьное ощущение каникул и свободы, но с собственными целями и задачами, в то время как весь остальной мир ворочает привычные жернова повседневности: работа — еда — телевизор — сон — работа — еда — телевизор — сон.

Этот участок тропы хенро, от Девятнадцатого до Двадцатого храмов, очень тесно связан с эпизодами жития Дайцы. В долине недалеко от Двадцатого находится самая сокровенная святыня храма — глубокая пещера у начала узкого каньона, где святой медитировал. Но туда — может быть, в следующее паломничество. В Двадцать первом храме, на вершине горы Тайриу, нам придется оставить велосипеды и дальше взбираться пешком: здесь Дайцы провел в молитвах целый месяц, пытаясь взывать к охраняющему его духу — Кокуцо. Теперь здесь нет ни одного служителя. Никто не совершает ежедневных восхождений, но электронные гиды из автомата, получив с дисконтных карт наши иены, подробно смакуют эзотерические подробности ритуальной молитвы Дайцы: миллион раз исполняют мантры Света, на белом чистом листе рисуют луну, а на луне — образ Кокуцо, а на лике Кокуцо — корону, а на короне — сорок Будд, а на ладони каждого Будды — раскрывшийся цветок лотоса, а в каждом цветке — жемчужину, испускающую золотые лучи.