Мы обмениваемся впечатлениями о приезжающих из СССР и соглашаемся, что Париж следует закрыть. На вопрос "Когда в Ленинград?" я говорю, что боюсь разочарований и еще — "пугает картина кипучей антикорчагинской работы по сокращению разницы с Западом". Саше в Ленинград не надо — его посетила мама, убедилась, что он не живет под мостом, и уехала обратно с двенадцатью чемоданами.

Я как бы между прочим спрашиваю, нельзя ли посниматься в кино. И "милый Саша" совсем просто говорит: "Конечно!" Он только не знал, что я согласна на фигурассион. Массовки. "Внешность обманчива!" — говорю я.

Впрочем, я таки никогда не изображала массы. Всегда у меня была пусть ма-аленькая, но роль. Значащаяся в титрах — школьница Маша, певица в ресторане, рабыня, любовница злодея.

Фильм снимают по роману Альберта Коэна "Гвоздеед". Сюжет связан с участием автора в организации сионистов в Лиге Наций. Бюджет фильма миллионный, и я не должна волноваться ни о гриме, ни о прическе. Надо прибыть на съемочную площадку к девяти утра и предоставить свою массу в полное распоряжение. На целый день.

Съемки сцен о Лиге Наций в Женеве проходят в парижском дворце Шайо. Доехав до Трокадеро и двигаясь по длинному подземному переходу, я обращаю внимание на странную надпись: "Употребление досок на колесиках запрещено". Это совсем свежее запрещение. Нашей эпохи. В период действия фильма — в 36-37-м годах такая надпись была бы непонятна. Изобретения порождают запрещения.

Следуя указателям на клочках бумаги "фигурассион-примерка", я спускаюсь в здание Музея кино. Костюмам отведено фойе театра. Длинные вешалки-брусья начинаются траурно — фраки, смокинги, котелки и цилиндры. Участники "похоронной процессии" — невеселы, в нижнем белье. Кто-то грустно прыгает на одной ноге, не попадая в штанину, галстук болтается на шее не затянутой еще петлей. "Милый Саша" жестом избавляет несчастного от греха и протягивает руки мне — великой грешнице. Я в черных очках. "Ну, что — мы вас шикарно сделаем. Литовской послихой. Хотите?" Саша работает Христом. Он должен одеть 180 человек! Костюмов куплено им на 330 тысяч! Мальчик-будильник из утренней передачи ленинградского телевидения 74-го года — он подбирает мне платье, бархатную накидку, перчатки, головной убор в виде широкой ленты с бисером. Я буду синяя, и на плечи мне прыгнет рыжая лиса.

Гримеры и парикмахеры в "буфете" — они как бы прикрывают с тыла. Каждый перед своим столиком-зеркалом, как за щитком пулемета. Меня хватает престарелая "Кукушкина" — был такой фильм в СССР о молоденькой парикмахерше Кукушкиной, и родственники называли меня так в детстве за то, что я экспериментировала на их шевелюрах. Пощелкивая раскаленными щипцами для завивки, зло насупившись, она выпытывает, где я купила зеленый — я еще не в костюме для съемок — наряд. Узнав, что на распродаже, за 100 франков штука, она сетует на то, что живет не в Париже. Я сразу считаю в уме, во сколько же она должна была встать, чтобы прибыть на работу. В 5 утра? Я передаю заколки "Кукушкиной", и она ругает мои волосы, называя непослушными. Какова хозяйка… Мои волосы любят, когда ими занимаются. Так и хочется крикнуть, процитировав Лимонова — "Играй, играй моими волосами!" ("История его слуги"). Они стали еще своевольней, превратившись из знамени большевистской революции в анархистское — я перестала краситься.

Мужчины-статисты стоят на очереди. Их волосы, в отличие от женских, зализывают. Некоторым приклеивают усы и бороды. Некоторых бреют. Невольно я рассуждаю логически — почему не добрить безусых и не обородить усатых?

Женщин гримируют под Марлен Дитрих.