Так мы и твердили два монолога, каждый свой, и я начал понимать: что-то не так и Нито какой-то другой. Прошел Морейра и поздоровался, подмигнув, издали я видел, как вбежали Боров-Делусиа и Рагуззи в своем спортивном пиджаке, сукины дети шли вперемешку с товарищами и друзьями, вроде Льянеса и Алерми, и тоже говорили: привет, видел, как победил «Ривер», что я тебе обещал, старина; а Нито смотрел на меня и все повторял: только не здесь, только не сейчас, Тото, после уроков поговорим в кафе. Смотри-ка, смотри-ка, Нито, Курчин с перевязанной головой, я не могу молчать, пошли вместе, Нито, или я пойду один, клянусь тебе, пойду один, прямо сейчас. Нет, сказал Нито, и как будто другой голос прозвучал в этом единственном слове, ты не пойдешь сейчас, Тото, сначала мы с тобой поговорим.

Это был он, конечно он, только я вдруг его не узнавал. Он сказал мне «нет» так, как это мог бы сказать Фьори, который подходил в этот момент, посвистывая, в цивильном костюме, разумеется, и поздоровался с нами, слишком широко улыбаясь, чего раньше я за ним не замечал. И мне показалось, что все сосредоточилось как раз в этом, не в Нито, а в невообразимой улыбке Фьори; и на меня снова накатил тот ночной страх, когда я не бежал, а летел по лестнице и у колоннады угодил в объятия Маноло.

— Почему это не пойду? — глупо упирался я. — Почему не пойду и не расскажу всю правду про Хромого, про Ириарте и остальных?

— Потому что это опасно, — сказал Нито. — Здесь сейчас мы говорить не можем, а в кафе я тебе все объясню. Я дольше тебя там был, сам знаешь.

— Но в конце ты тоже сбежал, — сказал я в последней надежде, словно желая отыскать того, другого Нито, за этим, что стоял передо мной.

— Нет, мне незачем было бежать, Тото. И потому говорю тебе: молчи.

— Почему я должен тебя слушаться? — закричал я, готовый заплакать, готовый ударить его или заключить в объятия.

— Потому что так лучше для тебя, — сказал другой голос Нито. — Потому что ты не идиот и поймешь: если откроешь рот — дорого заплатишь. А пока ты этого не понял, пора на урок. Но повторяю тебе, скажешь хоть слово — будешь каяться всю жизнь, если, конечно, останешься живым.

Он, разумеется, шутил, не мог же он говорить мне это всерьез, но какой у него был голос, как твердо был сжат его рот и как убежденно он говорил! Точь-в-точь как Рагуззи, как Фьори, так же убежденно и с таким же твердо сжатым ртом. Я не знаю, что объясняли в тот день на уроках, все время спиной я чувствовал колкий взгляд Нито. И Нито тоже не слушал уроков; какое значение это имело теперь — все эти дымовые завесы, пускаемые Хромым и сеньоритой Маджи для того, чтобы то, иное, по-настоящему важное, сбывалось одно за другим, точно так же, как одна за другой произносились для него все священные заповеди, все, что он усвоил, что пообещал и в чем поклялся той ночью и что в один прекрасный день сбудется на благо отчизны, когда пробьет час и Хромой с сеньоритой Маджи отдадут приказ начинать.