Вот тут я бы, наверно, и начал свой роман: с рассказа о преподавателе, который взялся переводить сказку Баума. Сначала он очень внимателен и прилежен – следит за каждым словом, перепроверяет, редактирует, ищет подходящую интонацию, переставляет слова местами.

А потом срабатывает эффект Раймундо Силвы.

Так и вижу: Александр Волков сидит за столом, перед ним несколько книг – оригинальный текст, англо-русский словарь и словарь синонимов. Волков работает уже пять часов без перерыва, у него болят шея и поясница, но он не останавливается, хочет сегодня закончить хотя бы одну страницу. Он снова и снова читает строку, и строка снова и снова округло сообщает ему, что

Дороти кинулась к двери и выглянула наружу.

И тут что-то – внутренний мистер Хайд, совсем как у Сарамаго, – заставляет Волкова дописать предложение – просто так, от себя:

Дороти подбежала к двери, распахнула ее – и вскрикнула от удивления!

Выводит он, перечитывает, и по спине бежит дрожь – ему нравится результат. Теперь тут есть эмоция и восклицательный знак! Дополненное предложение определенно пошло истории на пользу – и не важно, что у Баума по-другому. Волков продолжает работу и снова спотыкается о фразу, которая кажется ему слишком простой, он точно может ее улучшить – а дополнив, снова испытывает сладкое ощущение власти над текстом. Он может делать все, что захочет, и текст даже не сопротивляется – текст молчалив и беспомощен. Проходит время, и он уже не может остановиться – он переименовывает героиню: и в самом деле, что за имя такое – Дороти? Люди смеяться будут! Другое дело – Элли, милое, доброе имя, в самый раз для девочки. Вместе с Дороти новые паспорта получают ее дядя с тетей и даже собака: Тото становится Тотошкой. И далее, как спятивший сотрудник загса, Волков начинает раздавать имена даже тем героям, у которых в оригинале никаких имен не было – так появляются, например, Бастинда и Гингема.

Со временем на текст Баума ложатся все новые и новые волковские штрихи – там все еще Канзас, все еще ураган, все еще девочка с собакой, все еще башмачки, все еще Лев, Страшила и Дровосек, но все эти вполне узнаваемые биты истории вдруг начинают двигаться иначе и говорить на другом языке, произносить другие слова – страна OZ вновь переживает шизофреническое раздвоение.

VII. Раздвоение

Я бы, наверно, так и сделал – возьмись я написать роман об «Осаде страны OZ», вторым параллельным сюжетом я бы пустил сказку Баума, в которой все герои постепенно начинают ощущать вторжение переводчика в текст и распад изначальной истории. Они как бы застревают в суперпозиции, между двумя нарративами – Баума и Волкова.

Страшила случайно называет Дороти другим именем – Элли. Он тут же извиняется за оговорку, но все не может понять, откуда оно взялось, это имя – и почему именно Элли? Герои Баума начинают слышать собственные голоса, произносящие слова, которых они не говорили, – им кажется, что они сходят с ума. Особенно забавной была бы сцена, в которой Дороти, Лев, Страшила и Дровосек, добравшись до Волшебника, не могут ни слова понять из того, что он говорит, потому что они говорят по-английски, а он – по-русски.