Человек перестал играть и сухо задал вопрос. Женщина лежала молча, неподвижно. Человек ударил по колокольчику — осторожным и точным движением. Женщина судорожно напряглась, выгнув спину, и снова опустилась. Джаро подкрался к человеку сзади и ударил его топориком, целясь в голову. Предупрежденный вибрацией дощатого пола, человек обернулся — топор скользнул по его лицу и попал по плечу. Человек не сказал ни слова, но поднялся на ноги. Отступив на шаг, он споткнулся о черную сумку и упал. Джаро выбежал на задний двор через кухню, обогнул дом снаружи и осторожно приоткрыл переднюю дверь. Человека больше не было. Джаро вошел в комнату. Мать смотрела на него; с трудом шевеля растянутыми губами. Она прошептала: «Джаро, теперь ты должен быть храбрым, самым храбрым! Я умираю. Убей меня, пока он не вернулся».

«А коробка?»

«Вернись за ней, когда опасности не будет. Я внушила тебе все, что нужно сделать. Убей меня сейчас же, я больше не выдержу этот нестерпимый звон! Торопись, он возвращается!»

Джаро обернулся. Человек в шляпе стоял снаружи и смотрел в окно. В продолговатой раме верхняя часть его фигуры выглядела, как парадный портрет, выполненный с мастерской передачей пропорций и светотени. Лицо — суровое и жесткое, твердое и белое, словно вырезанное из кости. Под полями черной шляпы — высокий лоб философа, длинный тонкий нос, жгучие черные глаза. Угловатая нижняя челюсть сужалась к небольшому острому подбородку. Человек смотрел на Джаро с выражением задумчивого недовольства.

Время замедлилось. Джаро повернулся к матери и замахнулся топориком. Сзади послышался резкий приказ — Джаро его игнорировал. Он опустил топорик, раскроив матери лоб; лезвие погрузилось в мгновенно выплеснувшуюся мешанину крови и мозга. За спиной приближались шаги. Джаро выронил топорик, выбежал через кухню в уже почти непроглядные сумерки и со всех ног спустился к реке. Оттолкнув лодку от причала, он спрыгнул в нее, и лодку понесло вниз по течению. С берега донесся окрик — суровый, но в то же время странно мелодичный и мягкий. Джаро прижался к днищу лодки, хотя берег уже не было видно.

Налетали порывы ветра, вокруг качающейся лодки рябили волны, иногда переливавшиеся через планширь. Вода накапливалась на днище и начинала плескаться между бортами. Наконец Джаро встрепенулся и стал вычерпывать воду.

Казалось, ночь никогда не кончится. Джаро сидел, сгорбившись; порывы ветра, качка, плеск и влажность воды — все было так, как должно было быть, все помогало сохранять неустойчивое равновесие. Думать нельзя было: мысли должны были прятаться, как молчаливые черные рыбы, шевелившие хвостами в воде, где-то глубоко под днищем лодки.

Ночь прошла, небо посерело. Широкая река Фуази плавно поворачивала на север, чтобы струиться вдоль Ворожских холмов. Когда пробились первые малиново-оранжевые лучи солнца, ветер прибил лодку к узкой песчаной косе. Сразу за маленьким пляжем поверхность земли поднималась волнистыми уступами, постепенно превращаясь в Ворожские холмы. С первого взгляда холмы казались пегими, даже бородавчатыми, так как поросли сотнями разновидностей растительности, местами экзотической, но по большей части автохтонной — голубой коростой непролазника, группами низкорослых черных артишоковых деревьев, стелющимся шмелезудом. По хребтам выстроились рыжевато-оранжевые махороги, пламенеющие навстречу восходящему солнцу.

Несколько дней — может быть, даже неделю — Джаро бродил по холмам, питаясь ягодами терновника, семенами трав и корневищами похожего на лопух растения с широкими мохнатыми листьями — у корневищ не было ни острого, ни горького запаха или привкуса, и Джаро ими, к счастью, не отравился.

Однажды он спустился с холмов, чтобы собрать фрукты с деревьев, посаженных вдоль дороги.