Она готовно протянула фото, хранившееся в книжке записной. Он был запечатлен вполоборота, перед призывом, прошлою весной. О, этот мальчик с кроткими глазами! Я глянул и ни слова не сказал. Он менее всего мечтал о заме, да и какой я, в самом деле зам!.. Я не желаю участи бесславной разлучника. Порвешь ли эту связь?.. Я сам пришел из армии недавно, - моя мечта меня не дождалась... По совести, я толком не заметил - любовь тут или дружба. Видит Бог, я сам влюбился. И поделать с этим я сам, казалось, ничего не мог.

...Добавлю здесь же, что она рожала болезненно и трудно: шесть часов, уже родивши, на столе лежала, не различая лиц и голосов. Все зашивали, все терпеть просили... Держалась, говорили, хоть куда. Hа стол ей даже кашу приносили (чуть-чуть), - да уж какая там еда!

Была в ней эта трещинка надлома, какая-то мучительная стать вне жалости, вне пристани, вне дома... И рядом, кажется, а не достать. И некая трагическая сила, сознание, что все предрешено, - особенно, когда произносила строку "Тоска по Родине. Давно..." И лик прозрачный, тонкий, синеокий, - и этот взгляд (то море, то зима), и голос - то высокий, то глубокий, надломленный, как и она сама...

Ухаживал я, в общем, ретроградно, традиционно. Мелочь, баловство. Таскал ее на вечер авангарда, где сам читал (сказала: "Hичего."). Потом водил на свадьбу к полудругу, где поздравлял подобием стиха беременную нежную супругу и юного счастливца-жениха. Она сказала: "Жалко их, несчастных" - "Ты что?!" - спросил я тоном дурака. "Ты погляди на них: тоска, мещанство!" Я восхитился: как она тонка!

Притом в ней вовсе не было снобизма: то было просто острое чутье. Довесть могла бы до самоубийства такая жизнь - но только не ее. Искусство, книги иль друзья спасали? Скорее, не спасало ничего: воистину, спасаемся мы сами непостижимым чувством своего. но с этой вечной сдержанностью клятой, с ее угрюмым опытом житья не знал я, кем казался: спицей пятой или своим, как мне она - своя? Любови не бывают невзаимны, как с давних пор я про себя решил, но говорил я с робостью заики, хотя обычно этим не грешил. Однажды, в пору ливня грозового, хлеставшего по лужам что есть сил, я - как бы в продолженье разговора - ее приобнял... тут же отпустил... Мы прятались под жестяным навесом, в подъезд музея так и не зайдя, и, в подражанье молодежным пьесам, у нас с собою не было зонта.

Она смеялась и слегка дрожала. Я отдал ей, как водится, пиджак, - все это относительно сближало, но как-то неумело и не так. Она была стройна и тонкорука, полупрозрачна и узка в кости... Была такая бережность и мука - почти не прикасаться (но - почти!..).

Однажды как-то в транспортной беседе, как и обычно, глядя сквозь меня, она сказала, что назавтра едет в поселок, где живет ее родня. Я вызвался - не слишком представляя, что это будет, - проводить и проч.

- Да я сама-то там почти чужая - еще вдобавок гостя приволочь!

А я усердно убеждал в обратном: мол, провожу, да и не ближний свет. Hо чтобы это странствие приятным мне представлялось - однозначно нет. Тащиться с ней, играя в джентльмена, куда-то в дом неведомых родных, - сомнительная, в сущности, замена нормально проведенных выходных. Hо чтоб двоим преодолеть отдельность, почувствовать родство, сломить печать, - необходимо вместе что-то делать, куда-то ехать, что-то получать. Hа это я надеялся. Короче, в зеленой глубине ее двора, у "запорожца" цвета белой ночи я дожидался девяти утра.