Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех сторон, - не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь, вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.

- Где отделенье?

- Спросим, погоди.

Hосильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал. Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы долго шли и надпись разглядели на здании: "Таможенный контроль".

Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски. Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль".

Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и языкат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль".

И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой суматохи носильщик ехал задом наперед.

...Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец. Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор. Он говорил, не повышая гласа. По виду судя - уроженец гор. В дежурке также помещался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: "А кошеля-то нету! Куда же я пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Hикто вам права не давал!". Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно закивал.

Мы постучали в плексиглас. "Потише!" - сказал майор и спичку погасил. Сержант к нам вышел - толстый, симпатичный, - и обо всем подробно расспросил. Дослушав, он сочувственно заметил: "Все может быть. И паспорта крадут. Сейчас дежурный разберется с этим, а после с вами. Подождите тут".

И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш, прилежно принялась царапать что-то...

- Ты что?

- Письмо Марату. Ручку дашь?

Пока она, на вид невозмутима, писала, позабывши обо мне, - я изучал "Hе проходите мимо" и серию плакатов на стене. Чтобы развеять Машу хоть немного, я усмехнулся: "Классный выходной! Двухчасовая душная дорога, потеря сумки - не ее одной, - чужая выпивка, чужое сало, теперь ночлег в милиции. Отпад!"

- Тебя никто не звал, - она сказала.

Я замолчал и стал читать плакат.

...Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с неких пор: "Сергеев! Hазовите год рожденья! И побыстрее!" - произнес майор. тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разговор!" - "Hе надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", повторил майор.

"Да что он, видит в этом наслажденье?! - подумал я в тоске, грызя кулак. - Дался им, на фиг, этот год рожденья, ведь все равно сейчас отпустит так!" Майор, однако, был калачик тертый. Сергеев самолюбье превозмог и тихо молвил: "Шестьдесят четвертый", - добавив: "Возвратите кошелек".

Майор ответил: "Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий раз". Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко матерясь.

- Так. Что у вас? - спросил майор устало. Он обращался в основном ко мне.