Хотя Николай Хольмер в эти годы видел свою жену каждый день, обитал он тем не менее в каком-то ином мире — в мире инвентарных ведомостей, списков судов и калькуляций. В том одиночестве, в котором её оставил муж, она начала слышать голоса. Слабое эхо этих голосов достигло слуха самого торговца, когда он начал замечать незнакомое, затравленное выражение её лица. Он понял, что, видимо, ей его не хватает, и, оценив намётанным глазом свои перспективы, подсчитал, что самое большее через пять лет он уже должен полностью обеспечить свою семью, через пять лет он сможет предоставить себя в распоряжение любви. Но голоса так долго ждать не могли, и однажды весной они уговорили её перерезать вены. Николай Хольмер сам нашёл её в спальне. Пытаясь в последний раз проявить заботу об окружающих, она сделала так, чтобы вся кровь стекла в одну из больших фарфоровых ваз, привезённых когда-то для неё с Дальнего Востока, и ни одна капля не пролилась мимо.

Стоя перед телом своей жены, Николай Хольмер понял, что она действительно была ангелом, потому что ей удалось перенести свою красоту с собой по другую сторону границы между жизнью и смертью. Он подумал, что, должно быть, совершил какую-то ошибку, раз у него отняли все основания жить дальше. В чём именно эта ошибка состоит, он не понимал, но преодолевать горе он умел единственным известным ему способом — работой. Хотя Кристоферу было всего лишь семь лет, он изменил название предприятия на «Хольмер и сын», и когда Ваден десять лет спустя закрыл свои ворота, это было одно из самых крупных торговых предприятий Дании, а сам Николай — владельцем одного из самых больших частных состояний в стране.

То, что сделал Ваден, не мог, вероятно, сделать ни один другой город Дании. Другим не позволили бы так отрезать себя от тела всего остального общества. Проходили недели, а город оставался наглухо закрытым.

Это объяснялось отчасти авторитетом города, тем уважением, которое вызывают богатство и высокое положение, отчасти тем обстоятельством, что тридцать членов фолькетинга и ландстинга и четыре министра родились в Вадене. Но в первую очередь это было связано с реакцией всей остальной Дании на известие о неизвестной, смертельной форме болезни.

Когда Королевская больница обнародовала сообщение об эпидемии, страна замерла от ужаса и продолжала оставаться, неделя за неделей, в состоянии беспросветного отчаяния. Казалось, что даже мысль о болезни, ужасное предчувствие того, во что могут развиться эти двести случаев, сама по себе была заразной. Казалось, что все врачи, больницы, родильные дома и дезинфекционные станции в стране, весь этот грандиозный аппарат физического здоровья сам стал немощным. Как будто нация больше не могла жить с сознанием того, что не удалось победить смерть.

Находясь в таком состоянии, вряд ли кто-нибудь мог как-то отреагировать на решение Вадена. Ни один член правительства, даже, наверное, ни один человек в Дании, не мог не согласиться с тем, что эгоистичная самоизоляция Вадена — это единственно возможный разумный поступок перед лицом анархии грозной болезни.

За всё время, пока город был закрыт, он только раз принял гостей. На четырнадцатый день после того, как была выставлена охрана, Кристофер со своего наблюдательного поста увидел, как большой галеас бросает якорь у входа в гавань и подаёт сигнал о том, что просит прислать на борт лоцмана. Лоцман не появился, а вместо этого на флагштоке гавани появился сине-белый сигнальный флаг, означающий «Нет», а затем Ваден медленно и решительно подтвердил сигнальными знаками свой отказ. Тогда с галеаса спустили на воду небольшой баркас из лакированного красного дерева с украшенной балдахином каютой в передней части и сверкающим на солнце медью и латунью паровым двигателем на корме. У крайнего пирса баркас встретили начальник порта, Николай Хольмер и четверо вооружённых солдат, и даже Кристофер удивился, когда лодку не отправили сразу же назад, а после длительных переговоров она вернулась к галеасу, после чего из гавани вышло одно из лоцманских судов Вадена и провело судно к причалу, совершив таким образом непонятное нарушение карантина.