И поскольку уже стемнело, он обратил свое лицо на восток и прочитал вечернюю молитву. Потом он присел на корточки в углу камеры, так, чтобы не выпускать из вида собаку, которая вновь принялась ворчать.

-- Так холодно, словно небо и земля замерзли подобно реке! -- горевал он. -- Собаке тоже не по себе, вон как она урчит и скалит зубы. Если бы только она знала, что ей предстоит! Но ведь зверь он и есть зверь. Что он может потерять, что у него можно отнять? Только чувственную жизнь! Человек же теряет руах, свое духовное существо, а мы, евреи, теряем больше всех, ибо что знают остальные люди о той сладкой радости, которой исполняемся мы, погружаясь в такие святые откровения, как "Книга жатвы", "Книга четырех поколений" или "Книга света"?

Он закрыл глаза и унесся в мыслях своих к высотам тайного учения, о котором сказано, что оно по десяти ступеням возводит поучающегося к ангелам Божиим. Он сделал это, ибо написано: "Занимайся тайнами мудрости и знания -и ты победишь в себе страх перед часом смерти!" А страх в его сердце был велик, и он едва мог переносить его.

Он измерял в своей душе мир могущества Божьего, именуемый посвященными Апирион, то есть "брачное блаженство". В нем пребывают "вечно светящие", называемые также "опорами и столпами" этого мира. Он устремлялся к движущим силам, которые сокрыты в четырехбуквенном имени Бога(1), и к таинствам, что подвластны ему, именуемому "сокровеннейшим среди сокровенных" и "тем, что не может быть постигнуто человеком". Он вспомнил буквы алфавита с их понятными лишь посвященным мистическими значениями. Но когда он дошел до рассмотрения буквы "каф", которая в завершающей слово позиции означает улыбку Бога, дверь вдруг отворилась, и тюремщик втолкнул внутрь вторую собаку.

То был белый пудель с пышной шерстью и черным пятном от правого подглазья до левого уха. Берл Ландфарер сразу же узнал его, так как этот пудель много лет жил в доме богатого Мордехая Мейзла, который недавно умер, перед тем разорившись и проведя остатки своих дней в глубокой бедности. После смерти Мордехая Мейзла пес шлялся по улицам гетто, искал себе пищу где придется и был хорошим другом всем, но в то же время не хотел никого признавать за хозяина.

-- Пудель блаженной памяти Мейзла! -- удивленно прошептал Берл Ландфарер. -- Так они и его решили вздернуть! Вот бы удивился покойный Мейзл, узнав, что его пудель кончит свои дни на виселице!

Оба пса поздоровались на собачий манер -- оскалились, подбежали друг к другу и обнюхались, а потом принялись гоняться друг за другом по камере, ворча и взлаивая. Скоро Берлу надоел производимый ими шум, тем более что собаки со всего квартала, заслышав эту возню, вторили ей лаем и воем, раздававшимися то совсем рядом с тюрьмой, то где-то поодаль.

-- Тихо! -- гневно крикнул Берл обоим псам. -- Сколько же вы можете урчать и тявкать? Посидите хоть немного спокойно! Уже поздно, люди хотят спать!

Но слова эти были брошены на ветер, ибо в ответ собаки только сильнее принялись лаять и носиться по камере. Берлу Ландфареру оставалось только ждать, когда они наконец притомятся и улягутся спать. Сам он, конечно, и не думал о сне, ибо намеревался провести свою последнюю ночь на земле в глубоком размышлении о святых предметах.