Никто из присутствующих в зале не должен произнести даже во сне имя Гитлера!

Почти все маленькие актеры и зрители унесли эту тайну с собой.

И два человека, которые поставили пьесу. Они тоже погибли.

Завидуешь, Марко Поло?

Про Марко Поло давал мне пояснения дед. Разумеется, великий итальянский путешественник, когда был маленьким, не заплывал так далеко — за самую границу мира, как дети Терезина. Гарсиа Лорка, испанский поэт, написавший стихи о празднике карусели, не мог знать о детях Терезина: он был расстрелян на рассвете в августе 1936 года фашистами, пришедшими к власти в Испании.

Место его захоронения неизвестно.

Но люди, в том числе мой дед и я, помнят его стихи!

Так хотелось Гарсиа Лорке петь, и смеяться, и сочинять стихи, так не хотелось думать о смерти, когда они его — сына зажиточного земледельца, никогда не принимавшего участия в политической деятельности, лучшего поэта Испании, — вывели на солнечные камни, на казнь. Он был старый человек — тридцати восьми лет — по понятиям, разумеется, моего деда, узнавшего облик смерти гораздо раньше… Но поэт шутил перед казнью и выглядел совсем молодым. «Жизнист» — таким неуклюжим, шутливым, но точным словом называл он себя, свое мироощущение, поэтическое кредо.

Он не знал, что его стихи зазвучат, как вечная зелень травы, что к ним допишут позже поэтически беспомощной, но мужественной рукой о злодее Брундибаре свои строки те, кто умчится, как и он, в неведомые земли:

Мать Жолио тихо смеялась — теперь она состояла из смеха и голода. Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался, разделяя победу сына и его друзей над человеком во всем черном — Брундибаром.

…Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню своего детства:

Брундибар, Брундибар, сумасшедший, как пожар.

— Мы его победили. Понимаешь? — слышу я вечно живого деда. — Единственным оружием — смехом!

Он усмехается и продолжает рассказ.

На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.

Потом ее дочь.

Потом мать Жолио.

Наконец — отец.

Их уносили ночью.

Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.

Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под дулами автоматов в товарняк.

— …Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом теплоходе, — рассказал мне дед Жолио, когда я подрос — Он располнел, обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков… Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира из Праги, резко спросил: «Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?» Он отвернулся и молчал. «Бергман, это правда, что на них не хватило твоего золота, что они остались в печи крематория?..» Он молчал. Потом закрыл глаза ладонью, тихо произнес: «Это правда. Золота хватило только на меня…» — Я ушел…

Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: «Бомба!»

Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о «бане». А «баня» — значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.