Фиби явилась попрощаться с нами, но засиживаться не могла. Ее одолевали заботы.

— Лю исчез, — сообщила она. — Точно не знаю когда. Вчера утром я спустилась в подвал, а его нет.

— Надо его найти, — сказала я. — Мы с Элисон поможем. Вряд ли он далеко ушел.

Фиби покачала головой:

— Я искала его все вчерашнее утро. Колесила на машине по округе. И все зря. Больше я ничего не могу сделать. И вряд ли он ушел бы, если бы не почувствовал, что готов уйти. Физически он сейчас много крепче, чем был неделю назад. Нам остается лишь надеяться на лучшее.

— Мы завтра уезжаем домой, — сказала Элисон. — Вы напишете нам, если узнаете о нем что-нибудь?

— Разумеется, — ответила Фиби. Но так и не написала.

Удивительно, но именно Элисон впоследствии поддерживала общение с ней, пусть и урывками. Картины Фиби — и даже не столько сама живопись, но студия, атмосфера ее дома, образ жизни в целом и все, что ее окружало, — произвели неизгладимое впечатление на Элисон, и с тех пор искусство стало ее страстью. Ее мать вернулась из отпуска с новым бойфрендом, и вскоре они переехали к нему в Бирмингем. Поэтому в дальнейшем мы почти не виделись, но события той недели, что мы провели в Беверли, образовали между нами связь, которую было нелегко разорвать. Я стартовала с равнодушия к Элисон; затем был короткий период, когда я ее ненавидела; в конце концов мы подружились, и наша дружба крепла на протяжении многих лет, вопреки тому, что мы жили в разных городах, росли порознь и по-разному, а иногда неверно понимали друг друга.

Те несколько дней в начале лета 2003 года с их переживаниями и тайнами не отпускают меня. Воспоминания по-прежнему отчетливы и ярки. Я помню, как в новостях сообщили о том, что найдено тело Дэвида Келли, и как это известие потрясло и огорчило бабушку с дедушкой, а меня заставило кое-что понять о бесповоротности смерти. Я помню смертную тень, что нависала над нами в те дни, и щекотную эйфорию, когда эта тень волшебным образом растаяла.

Есть и кое-что еще, что я не в силах забыть. Не в силах по той простой причине, что оно всегда маячит передо мной, даже сейчас, когда я пишу эти слова, — карта из игры «Пелманизм» с отвратительным изображением гигнатского разноцветного паука. На наш прощальный пикник Фиби принесла колоду этих карт и подарила нам с Элисон по пауку — на память о нашем приключении, а также как символ нашей дружбы, которую, сказала Фиби, мы должны оберегать, потому что ничего более ценного в нашей жизни не будет. О подарке Фиби мы с Элисон никогда не говорили, и я не знаю, хранит ли она свою или потеряла. Но моя карта всегда при мне: сначала я держала ее в особом ящичке прикроватной тумбочки, потом перебралась с ней в Оксфорд, а теперь…

Теперь она стоит на моем письменном столе. Смотреть на нее никогда не доставляло мне удовольствия; напротив, паук неизменно меня пугал, и сегодня вечером в мертвой тишине этого дома он опять отравляет мое воображение причудливыми образами, и я не могу удержаться, чтобы в который раз не подойти к окну, отдернуть штору и выглянуть в сад. И пристально вглядеться в тенистые заросли.

Там ничего нет. Совсем ничего.

Такая тишина. Такая тьма. Неудивительно, что в мире, подобном этому, многое способно исчезнуть. Даже люди. Люди вроде Лю, чье существование было столь шатким, столь никем не замечаемым, что ему легко удалось улизнуть в лес на рассвете и попросту испариться, смешавшись с туманом. Сумел ли он найти своего друга? За минувшие годы я множество раз задавала себе этот вопрос. Мужчины, что утонули спустя год в заливе Моркембе, собирали моллюсков для своего работодателя, предпочитавшего нанимать нелегальных иммигрантов, пока коварный прилив не утащил их на дно… Они были китайцами, большинство из них.