|
Я читал и поражался тому, сколько раз, и в каком контексте, и в каком склонении, и в каких словосочетаниях в этом романе употребляется слово «траханье». И «трахались». И «трахнутые». Между прочим, до перевода на русский «Something happened» слово это отсутствовало в массовом употреблении. А после перевода каким-то странным образом — ведь не стоит думать, что все (или почти все) жители нашей великой и могучей державы читали этот почти что семисотстраничный (в полном варианте) труд кудрявого американского еврея, — стало общеупотребительным. Но факт есть факт — до появления на русском языке слово «трахались» существовало, но было вроде как «локальным». А потом пошло в массы. Хотя — может — это все мне просто кажется.
В общем, «норки нараспашку», огни Святого Эльма, возникающие в утреннем — равно как и в вечернем — тумане, накрывшем болота памяти. Все тот же мешок с фразами, в который ты запускаешь время от времени руку и вытаскиваешь что-то такое, что некогда было для тебя очень дорогим и близким, хотя и не материальным, просто очередную тень, некогда бывшую четко набранными словами на еще белой странице. Например, «камень… лист… не найденная дверь. О камне, о листе, о двери. И о всех забытых лицах. О, утраченный и ветрами оплаканный ангел, вернись, вернись!» Все понятно, Томас Вулф, именно Томас, а не Том, хотя есть и Том. Но это был Томас, роман «Взгляни на дом свой, ангел», мне восемнадцать лет, я читаю ночью, до утра, голова звенит от кофе, и от сигарет, и от того мощного потока слов, которые я пропускаю через себя. И много лет спустя круг замыкается, тоже ночь, только уже без кофе, такая же толстая книга, но называется по-другому, «Домой возврата нет» называется эта толстая книга, а еще были «Только мертвые знают Бруклин», «О времени и о реке» и что-то еще, что-то еще, но рука лезет снова в мешок, очередные огоньки Святого Эльма подмигивают, кружат надо мной в этих миазматических болотах памяти, кто там на этот раз? Да хоть кто, к примеру, Фланнери О’Коннор, американская дама с американского юга, опровергающая закон о том, что женщины — как правило — не могут писать настоящую прозу. Она могла и умерла молодой, ей не было и пятидесяти. Рассказ «Хорошего человека найти не легко», последняя фраза гласит — опять же, по памяти — что «хорошая бабулька была, стрелять бы таких каждый день! — сказал Изгой». А если Юг, тот, американский Юг, то рука сама собой тянется в мешок, уже заранее зная, что вытащишь в следующий момент. Целая кипа книг, перевязанных пожелтевшим бумажным шпагатом, нет нужды развязывать, стоит лишь бросить беглый взгляд на корешки: «Шум и ярость», «Когда я умирала», «Свет в августе», «Авессалом, Авессалом!», «Деревушка», «Город», «Особняк» (перечислим в одной строке), «Осквернитель праха» (первый из прочитанных, раннее лето семьдесят второго, начало июня, сумасшедшие ночи и такие же безумные дни) и многое, многое другое, включая рассказы и жизнеописания этого южного джентльмена, так временами похожего (до сих пор кажется) на моего покойного деда, особенно на той фотографии, где Фолкнер — а речь, естественно, о нем — стоит в каком-то подобии телогрейки возле сарая на задворках своей фермы, пожилой Фолкнер, оставивший такое количество замечательных фраз. Например, «Он жил, писал книги и умер. А звали его Уильям Фолкнер». Или еще: «Большое поражение намного важнее маленькой победы». И вот еще одно, пожалуй, главное: «Человек не просто выстоит, он победит!» То есть не государство, а отдельно взятая личность, то есть каждый из нас должен быть уверен в том, что он победит. |
