Рено снова схватил свою молодую жену за руки. Дрожь пробежала по всему ее телу.

— Мари! — сурово сказал он. — Ищите записку. Вы ее видите?

— Да… Да… Ручей уносит ее… Он уносит ее в Сену… Ах! Слава Тебе, Господи! Она упала в Сену!

— Следите за ней, Мари, следите за ней! Не теряйте ее из виду!

— Я вижу ее, я ее вижу…

— Ну и прекрасно, читайте.

— Нет! Нет… Только не я! О, пожалуйста, только не я!

— Читайте!

— Пощадите! Рено, сжалься над своей женой!

— Читайте!

Она была побеждена. Задыхаясь, трепеща, едва держась на ногах, она произнесла голосом, полным чудовищного отчаяния:

— «Господин Рено… девушку… на которой… вы… собираетесь жениться… зовут…

— Зовут?! — загремел Рено.

— Зовут… Мари… де…

Из груди новобрачной вырвался стон, напоминающий рыдания, выражающий бесконечную боль.

— Зовут… Мари… Мари де Круамар…»

Мари упала на колени. Она беззвучно плакала, едва слышно стонала. Она обвивала руками колени Рено, прижималась к ним головой и заливалась слезами. Рено стоял неподвижно, словно громом пораженный. Но это продолжалось недолго. Медленно-медленно он воздел к небу руки, сжал кулаки, и на его пылающем лице появилось такое выражение, будто он хотел увидеть Бога на троне его и послать Ему проклятие.

Все это выглядело так печально и так страшно, эти двое излучали такую невыносимую боль, что даже невольным свидетелям сцены, Роншеролю и Сент-Андре, даже им показалось, что они переступили грань, проведенную чистой ненавистью, сделали что-то, непонятно что, еще более ужасающее, чем собирались, — и им захотелось стать маленькими, незаметными, затеряться в темноте…

— О, матушка моя, — произнес наконец Рено тихим, монотонным, бесцветным голосом, в котором не было ни гнева, ни возмущения. — О, моя бедная матушка! Я видел, как твое тело корчилось в пламени… Я помню неизбывное страдание на твоем лице… Ты слышала, да? Вот она, доносчица, — она у моих ног! Вот она — дочь Круамара!

Рено резко бросил вниз кулаки, словно желая раздавить несчастную, вбить ее в землю. Но не дотронулся до нее. И чем ниже опускались его руки, тем медленнее становилось движение, человек словно превратился в машину, способную раздробить в песок, но не спешащую доказать свое могущество. Он не дотронулся до Мари. Он снова заговорил:

— Нет? Ты этого не хочешь, мать-мученица? Ты не хочешь, чтобы я убил ее? Это было бы слишком просто, да? Чего стоит такая мгновенная казнь по сравнению с твоими страданиями? С моими страданиями… Что ты прикажешь мне сделать, матушка?

— Боже! Боже! — повторял не помнящий себя от испуга Сент-Андре. — Вот теперь он говорит с мертвой колдуньей! А что, если она появится здесь и увидит нас? Что, если она укажет на нас?

Еле видный в темноте, бледный как призрак Роншероль вытащил из ножен кинжал и крепко сжал его в руке. Рено, будто он и впрямь говорил с потусторонними силами, прислушался, потом ответил все тем же тусклым голосом:

— Но ты же знаешь, мне надо уехать! Мне надо уехать немедленно… Значит, я должен оставить ее безнаказанной? Да-да, я тебя слышу… Я понимаю, что ты говоришь… Ты хочешь, чтобы я уехал ? Я должен решить, как наказать ее, только тогда, когда вернусь? А сейчас я должен приказать ей забыть все! Я и сам должен забыть! Но ровно через двадцать дней нужно снова все вспомнить и начать судить ее снова — с той минуты, с того слова, на которых все остановится этой ночью!

Рено наклонился к Мари, по-прежнему обнимавшей его колени, взял ее руки в свои и произнес: — Забудьте!

— Забыть… мне?

— Да.