Находясь в своем павильоне, он описывал органом осязания широкие дуги. Блуждая разумом по пустым пространствам, окружавшим Джиссо, он пытался заполучить с юга новости. На дальнем конце стены, стоял его сын Битерулв, ловя сообщения с севера.

Новая сеть коммуникаций в конце концов была установлена. На ее создание ушла вся зима: надо было найти добровольцев, натренировать их и разослать по аванпостам, маскировавшимся как фермы. Но теперь его агенты, словно бисер, были рассыпаны по всей линии, простиравшейся на юг до самого Доинно и на север в сторону джикских территорий так далеко, насколько это было безопасно.

Со всех сторон к нему поступали гул и потрескивание видений внутреннего ока, передававшиеся от станции к станции по всей линии. Король сконцентрировал на них всю силу своего мощного разума. Теперь он приходил сюда каждый день на рассвете, чтобы слушать и ждать.

Достигнуть этой мысленной трансляции было непросто. Сообщения всегда были туманными, трудно поддающимися интерпретации и часто весьма сомнительными. Но что еще можно было создать, избавившись от гонцов, постоянно носившихся туда-сюда? В лучшем случае привносимые ими новости запаздывали на недели. Теперь это было немыслимым. События развивались слишком быстро. Если бы у него был такой же Чудодейственный камень, как у Креша, то, возможно, он смог бы направлять свою душу, как хотелось, в разных направлениях, заглядывая во все и повсюду. Но Чудодейственный камень был единственным и находился у Креша.

Правда, в этот день ничего не срабатывало. Поступавшие сообщения были никчемными — мрак и туман, и совершенно никакой ясности, одна трата времени и энергии.

Ну что же, пусть будет так. Саламан расслабил орган осязания. Возможно, завтра день будет более удачливым. Он направился к лестнице.

Затем взволнованным голосом, словно взывавшим с небес, сын напомнил ему о своем присутствии:

— Папа! Папа!

— Битерулв?

— Папа, ты меня слышишь? Это Битерулв!

— Да, я слышу.

— Папа?

— Говори, мальчик. Говори!

Но снова тишина. Саламан почувствовал приступ ярости: очевидно, мальчик хотел сообщить ему нечто важное, но сообщения Битерулва и его собственные ответы, несомненно, находились в разных координатах.

Саламан развернулся и направил свой орган осязания в сторону, откуда шло обращение Битерулва. Это сводило с ума: все такое неясное; простые приближения подразумевающегося; больше образы и ощущения, чем слова, которые требовали расшифровки. Но это были точно вести, поступавшие с севера, — Саламан в этом не сомневался, он безошибочно чувствовал возбуждение мальчика.

— Битерулв?

— Папа! Папа!

— Я тебя слушаю. Говори, в чем дело.

Он ощущал усилия мальчика. Битерулв обладал повышенной чувствительностью, но странной, потому что лучше срабатывала на дальние расстояния, чем на короткие. Саламан ударил кулаками по краю ограждения дорожки стены. Задрав орган осязания как можно выше, он замахал в воздухе расправленными руками, словно это могло прояснить сообщение сына.

Затем появился образ неоспоримый по своей ясности: между двумя потоками на равнине лежали окровавленные тела, сотни тел, — это были люди Зектира Лукина.

Среди них бродили мрачные темные фигуры, время от времени наклоняясь, словно собирали добычу.

Джики.

— Папа, допущенцы мертвы. Все. Ты меня слышишь?

— Я тебя слышу, мальчик.

— Папа? Папа? Это поступило так отчетливо с северных постов трансляционной линии.