В тюрьме люди всегда находят Иисуса. Что, если Он уже здесь?

Я не хочу достичь бессмертия через свои труды; я хочу достичь его путем неумирания.

Мэгги

Тофер Ренфрю, парень, сидевший рядом со мной в вестибюле старшей школы, был одет в черные джинсы и поношенную футболку с анархическим символом. На шее у него висела гитара на кожаном ремне. Весь его вид источал дух антиистеблишмента. Наушники от айпода свисали на футболку спереди наподобие докторского стетоскопа, и, читая решение, врученное ему в суде час назад, он шевелил губами.

– Ну и что означает вся эта фигня? – спросил он.

– Что ты выиграл, – объяснила я. – Если не хочешь произносить Клятву верности флагу, то не произноси.

– А как насчет Каршанка?

Его классный руководитель, ветеран корейской войны, оставлял Тофера после уроков каждый раз, как тот отказывался произносить клятву. Завязалась переписка между школой и моим офисом, вернее, мной, а потом в суде мы защищали гражданские свободы подростка.

Тофер вернул мне решение.

– Мило, – сказал он. – А есть шанс, что вы можете легализовать травку?

– Гм, это не в моей компетенции. Извини.

Я пожала Тоферу руку, поздравила его и вышла из школы.

День удался на славу. Я опустила стекла «тойоты», хотя на улице было холодно, и поставила записи Ареты Франклин на плеер.

В основном суды зарубали мои дела. Я тратила больше времени на борьбу, чем на получение ответной реакции. В качестве одного из трех адвокатов Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире я была поборником Первой поправки – свобода слова, свобода вероисповедания, свобода собраний. На бумаге это выглядело здорово, но означало, что в действительности я превратилась в эксперта по написанию писем. Я писала от лица тинейджеров, пожелавших носить в школе майки «Хутерс», писала от имени паренька-гея, захотевшего привести на студенческий бал своего бойфренда. Я писала о том, что следует призвать копов к ответу за ужесточение проверки водителей по расовому признаку, поскольку, по статистике, на дорогах чаще останавливают представителей национальных меньшинств, чем белых. Я проводила бесчисленные часы на всевозможных собраниях, ведя переговоры с местными агентствами, офисом генерального прокурора штата, полицейскими участками, школами. Я была для многих занозой в заднице, бельмом на глазу, их совестью.

Взяв сотовый, я набрала номер матери в ее спа-салоне.

– Знаешь что? – сказала я, когда она сняла трубку. – Я выиграла.

– Мэгги, это потрясающе! Я так тобой горжусь. – (У меня чуть екнуло сердце.) – Что ты выиграла?

– Мое дело! То, о котором я тебе рассказывала за обедом в прошлые выходные.

– То дело против колледжа общины, чьим талисманом был индеец?

– Коренной житель Америки. Вот и нет, – ответила я. – То дело я проиграла. Я говорю о деле с клятвой. И… – я выложила свой главный козырь, – думаю, сегодня меня покажут в новостях. В суде было полно камер.

Я услышала, как мама отбросила телефон, громко сообщая сотрудникам о знаменитой дочери. Усмехнувшись, я дала отбой, но сотовый зазвонил снова.

– Во что ты была одета? – спросила мама.

– В костюм «Джонс Нью-Йорк».

Моя мать помедлила.

– Не тот, в узкую полоску?

– К чему ты клонишь?

– Просто спрашиваю.

– Да, в узкую полоску, – подтвердила я. – А что с ним не так?

– Разве я сказала, что с ним что-то не так?

– Можно было и не говорить.