— Вот, сыночек, тебе самое уютное местечко, и смотри, не обижай наших — они у нас ослабленные.

Как же, как же, обидишь их! Держи карман шире! Не успела няня ретироваться, как восемь или девять «ослабленных» людоедов — я и глазом не успел моргнуть — вскочили в своих кроватях, перелезли через сетки и повисли на мне, как груши на дереве.

— Эй ты, новенький! В каком классе? Чего принёс пожевать? Принёс книжечку?

Я стряхнул с себя мелюзгу и сказал:

— В очередь становитесь вопросы задавать. И только в письменной форме.

Я подошёл к своей кровати. На первый взгляд будто место ничего: и в уголочке, и тумбочка своя есть, но я сразу разобрался, что к чему, и завистливым взглядом оглядел две кровати у окна. Палата наша была на первом этаже, да и вообще-то вся больница была одноэтажная, и наши окна выходили в садик, как раз через который надо идти с улицы в больницу.

Ну, что делать! Не безногий, подойду к окошку, если Буля принесёт передачу. Окно-то, конечно, было закрыто, хоть и жара стояла на улице, но форточка, такая большущая, открыта, и очень можно даже спокойно разговаривать.

Я заметил, что тапочки были у меня одного: все «ослабленные» стояли на полу прямо босиком, — и подумал, что, наверно, это бы не очень понравилось нянечке, если бы она сейчас вошла. Я сложил своё имущество в тумбочку, а имущество всё моё было: зубная щётка, порошок, яблоки и старый календарь, ещё довоенный, — ведь отсюда книжки не возвращают обратно. Сюда, пожалуйста, хоть целую библиотеку принеси, а обратно ни одной книжечки не получишь. Так кто же принесёт сюда книжки?! Ясное дело! И тут вдруг я услышал Булин голос, да так, как будто она рядом говорит, в этой же комнате. Я оглянулся и увидел Булю у окна, она меня тоже узнала, и улыбалась, и прижала к окошку нос, и делала мне рожи, так что все «ослабленные» надрывали животики. Я подскочил к окошку, а тут — рраз! — меня кто-то сзади за плечи схватил: я думал, кто-то из ребят, чуть в ухо не двинул, а это, оказывается, сестра.

— А ну-ка, новенький, марш на койку!

— Я только на минуточку…

— Никаких минуточек! А вы, мамаша, — сказала она Буле, — пожалуйста, не нервируйте больного ребёнка. Им вставать не положено. Передачу — в окошечко приёмника, о состоянии узнаете в справочном бюро.

Сестра ожесточённо стряхивала градусники и раздавала «ослабленным». Сунув мне градусник, сестра взяла со спинки кровати халат и наклонилась за тапочками.

— Тапочки-то хоть оставьте, как же я вставать буду?

— А вставать тебе не положено.

— А в уборную босиком, что ли, ходить?

— А ты не будешь ходить в уборную, захочешь — вызовешь няню, она горшок принесёт.

Я оторопело смотрел на сестру, а «ослабленные» забавлялись. Мой халат и тапочки выплыли из палаты вместе с сестрой. Я бросил взгляд в окно — Були уже не было: пока мы с сестрой препирались, я и не заметил, как она ушла.

Ну раз так, раз меня лишили средств передвижения, попробую разузнать насчёт места у окна.

— Эй, парень, тебе там не дует, у окна? Не поменяешься со мной? Самое уютное местечко.

У окна лежал толстый-претолстый парень с хитрой такой рожей.

— А мне, знаешь ли, приятно — свежий воздух. Уф-уф! — И он замахал перед носом своей пухлой ручкой. — Уф! Как приятно! Такой свежий воздух. Знаешь, малец, у меня правило есть железное — ничего не подарю, даром тоже не даю. «Подаришь» уехал в Париж, остался один «Купишь». Ну как, сообразил? Котелок варит? Будешь отдавать мне все передачи, которые тебе таскают. Кто у тебя бабка? Не жадюга она? Жрать будет носить? А мать-то будет ходить?

Меня тошнило разговаривать с толстяком Гришкой; я молча встал, собрал свои манатки, своё одеяло и подушку и, зажав под мышкой градусник, двинулся к Гришкиной кровати.