— Олег… — сказал я, как начало пароля.

Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати: худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то испуганная.

— Я сестра, — торопливо, словно оправдываясь, пояснила она писклявым голосом. — У нас несчастье. Вы… друг Олега? А… он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана…

— Птичка в небе? — севшим голосом спросил я, припомнив.

— Да. И он не мог сесть… Летал… и не мог, разбился.

— К-как разбился?

— Ну… психологически. Утром увезли. В больницу.

Доигрался, дурак! Дальнейшие пояснения я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле — покупает машину. Ох, не вовремя… Поехал к нему домой. По пути, на шоссе, тоскуя в компании самого себя, решил несколько отвлечься, подсадив «голосовавшую» на обочине девицу.

— Ноу меня только рубль! — веско предупредила она Однако, услышав, что денег не требуется, приятно изумилась и впорхнула в салон.

На ней была самодельная макси-юбка из грубого псевдоджинсового материала с тремя разноречивыми иностранными нашлепками и жутко розовая кофта с бисером белых пуговиц.

Травленные до лимонной желтизны волосы, мышиного цвета пробор, напудренное личико и белые десны, обнажавшиеся при улыбке.

— «Волга» все-таки машина спокойная, — рассуждала девица умудренно. — У меня у дяди «Волга». Зеленая. Нет, как… цвет морской волны, во. А «жигули», знаете, ужас, такие шустрики и вечно бьются! Я сегодня, когда в город за продуктами ехала, так один прямо на глазах… Смотрите — вот!

Я скосил глаза, узрев матовую россыпь битого стекла на шоссе.

— Утром! Прямо на глазах! — кудахтала она возбужденно. — Кошмар просто. В такой грузовик с бетонными плитами…

— Ладно, — оборвал я ее, неотвязно размышляя об Олеге. — Сейчас и мы в грузовик…

Поначалу она вроде как и обиделась, удивленная моей резкостью, поскольку, вероятно, полагала, что неотразима как внешне, так и суждениями своими, свидетельствовавшими о недюжинном интеллекте, однако, вспомнив, что едет с филантропом, переключилась на тему погоды.

Дверь Мишкиной новой квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, пунцово вспухшая лицом… видимо, был скандал. Вперилась в меня безумным взглядом заплывших глаз с животной какой-то ненавистью.

— Можно? — осведомился я галантным тоном.

Она открыла рот, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Потом провела рукой у горла, и глаза ее, расширившись, сверкнули так, что мне стало не по себе.

— Входи, — сказала сиплым, нехорошим басом.

— Где Миша?

Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

— Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего… Деньги, иконы… Вот и кокнулся! — Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело… Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.

Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу…

На обратном пути, возле островка осколков, затормозил.