— Я и сам сейчас об этом думал, — отвечал Финдлейсон. — Недурная работа для двух человек, как вы находите?

— Для одного с половиной. Помните, каким я был еще молокососом, когда приехал на работу?

Гичкок чувствовал, что очень постарел за последние три года, которые путем горького опыта научили его управлять другими и нести на себе ответственность.

— Да, вы были порядочным ветрогоном, — сказал Финдлейсон. — Как-то вам понравится опять приниматься за канцелярскую работу когда наша постройка кончится!

— Я ненавижу канцелярскую работу! — вскричал молодой человек. Глаза его последовали за направлением взгляда Финдлейсона.

— Разве не правда, что все это чертовски хорошо! — вскричал он.

— Я думаю, мы будем вместе служить, — сказал сам себе Финдлейсон. — Такого славного юношу жаль уступить другому. Правда, ты был молокосос, но теперь ты стал отличным помощником. Ты будешь моим помощником, и мы переедем в Симлу, если эта работа доставит мне какое либо влияние.

Действительно, вся тяжесть работы легла на Финдлейсона и на его помощника, молодого человека, которого он выбрал за его аскетическое отношение к собственным потребностям.

У них было до полсотни подрядчиков и мастеров европейцев, взятых из железнодорожных мастерских, да штук двадцать белых и полубелых приказчиков, которые под их ведением управляли толпою рабочих, но никто не знал лучше их двух, доверявших друг другу, как мало можно было доверять всем этим подчиненным распорядителям. Эти люди много раз подвергались испытаниям при разных внезапных катастрофах, вроде уплывшего плота, лопнувшего каната, испортившегося крана, разбушевавшейся реки, но ни один случай не выдвинул человека, про которого Финдлейсон и Гичкок могли бы сказать, что он работает так же безупречно, как они сами. Финдлейсон стал припоминать, как шло все дело с самого начала: целые месяцы канцелярской работы сразу пропали, когда в последнюю минуту индийское правительство вздумало увеличить на два фута ширину моста, — точно будто мосты вырезаются из бумаги, — и таким образом уничтожило чуть не пол десятка сложных вычислений; Гичкок, в то время еще не привыкший к разочарованиям, закрыл голову руками и заплакал; потом пошли бесконечные отсрочки по исполнению контрактов в Англии; потом бесполезная переписка, в которой делались намеки на щедрые коммиссионные, если одна, только одна несколько сомнительная накладная будет принята; следствием отказа явилась война; после войны начали всплывать всевозможные препятствия, на которые указывалось в самой вежливой, деликатной форме; наконец, молодой Гичкок не вытерпел: он взял двухмесячный отпуск, прихватив 10 дней из отпуска Финдлейсона, и истратил свои скудные годовые сбережения на поездку в Лондон; там он, как сам уверял и как доказали следующие поставки, внушил страх Божий одному человеку, который стоял так высоко, что до тех пор не боялся никого, кроме парламента; по крайней мере, он сам говорил это про себя, пока Гичкок не напал на него за его собственным обеденным столом; после этого он стал бояться моста Каши и всякого, кто произносил эти слова. Затем, однажды ночью в деревне, где жили рабочие, появилась холера; за холерой последовала натуральная оспа. Лихорадка была их постоянной гостьей. Ради лучшего управления рабочими, Гичкок был назначен над ними судьей третьего разряда, с правом приговаривать к телесному наказанию, и Финдлейсон замечал, как умеренно пользовался он своею властью, приучаясь на одно смотреть сквозь пальцы, за другое строго преследовать.

Он долго сидел, поглощенный своими воспоминаниями; перед ним проносились бури, внезапные наводнения, смерть во всех видах, страшная злоба против рутинного формализма, способного свести с ума человека, у которого голова занята серьезным делом: санитарные меры, денежные расчеты; засуха, родины, свадьбы, похороны и ссоры в поселке, где собирались представители двадцати враждебных друг другу сект; разбирательства, уговоры, убеждения и мрачное отчаяние человека, который, ложась спать, радуется, что его ружье лежит не заряженное в футляре.