Да, мост был делом двух людей, если не считать в числе строителей Перу, хотя Перу несомненно считал самого себя.

Это был ласкарец, карвас из Бульзара, отлично знакомый со всяким портом между Рокгемптоном и Лондоном; он дослужился до звания штурмана на судах англо-индийской компании, но ему надоело подчиняться дисциплине и носить чистое платье; он бросил морскую службу и вернулся на родину, где люди его пошиба всегда могут найти себе работу. Перу был такой знаток в подъемных машинах и во всем, касающемся передвижения тяжестей, что мог бы получать очень большое жалование, но обычай определял, какую плату следовало получать приказчику, и все заслуги Перу оценивались несколькими серебряными монетами. Его не смущало ни быстрое течение реки, ни высота подъема, а как бывший штурман, он умел заставить повиноваться себе. Как ни был велик или неудобно положен кусок железу, Перу всегда мог придумать снаряд, чтобы поднять его, куда следует, нескладный, кривой, шатающийся снаряд, который приводился в действие среди бесконечных разговоров, но всегда отвечал своему назначению. Перу спас раскос быка № 7, когда новый проволочный канат застрял в петле на кране, и тяжелая платформа накренилась на бок, грозя соскользнуть в сторону. В то время туземные рабочие совсем потеряли головы и разбежались с громким криком; правую руку Гичкока сломало свалившейся доской, он спрятал ее на груди под застегнутым сюртуком, на несколько минут потерял сознание, потом пришел в себя и распоряжался работами целых четыре часа, пока Перу с верхушки крана не объявил: «готово!» и платформа не стала на свое место.

Никто лучше Перу не умел связывать, развязывать и оттягивать канаты, управлять маленькими паровиками, вытащить из ямы свалившийся туда локомотив, раздеться и нырнуть в воду, чтобы посмотреть, насколько бетонные загороди вокруг быков противостоят гневу матушки Гунги, или проплыть бурною ночью вверх по реке и доложить о состоянии насыпей. Во время самых серьезных совещаний Финдлейсона и Гичкока он, ни мало не смущаясь, врывался к ним и начинал толковать им что-нибудь на своем удивительном английском языке или еще более удивительном lingua-franca, смеси португальского с малайским; он говорил и говорил, пока, наконец, у него не хватало слов; тогда он брал веревку и показывал, какого рода узел советовал бы сделать. Он сам наблюдал за своей партией рабочих, состоявших с ним в каком-то таинственном родстве, менявшихся каждый месяц и работавших страшно много. Никакие соображения родства или дружбы не могли заставить Перу держать в числе рабочих человека слабосильного или легкомысленного. «Моя честь — это честь моста, — говорил он, давая рассчет удаляемому. — До твоей чести мне нет дела. Иди и работай на пароходе. Ты ни на что другое не способен».

Группа хижин, в которых жил он и его партия рабочих, ютилась вокруг полуразвалившегося домика священника; этот священник никогда не бывал на море, но его избрали своим духовным руководителем два поколения матросов, ни мало не затронутых учениями миссионеров разных сект, которые с берегов Темзы разъезжаются по портовым городам всего света, с целью улавливать души моряков. Священник ласкарцев не имел ничего общего ни с их сектой, ни вообще с какой-либо сектой. Он ел то, что приносила ему его паства, спал, курил и снова спал. «Это потому, что он очень святой человек, — говорил Перу, который привез его за тысячу миль из глубины страны. — Ему все равно, что вы едите, только не ешьте мяса, и это очень хорошо, потому что у себя дома мы, карвасы, поклоняемся Шиве; а на море, на компанейских пароходах, мы должны строго исполнять приказания бурра малума (шкипера). Здесь же, на мосту, мы слушаемся Финлинсона сагиба».