Второй долг, который куда трудней определить, — это долг нравственный. У человека может быть несчетное множество настроений, и иные книги стремятся запечатлеть каждое из них, когда оно возобладает в душе человеческой. Позволительно ли это? Разумеется, не во всех случаях, и, однако, быть может, чаще, нежели могут вообразить ригористы. Хорошо бы, конечно, чтобы всякий литературный труд, в особенности же произведения изящной словесности, порождался разумными, человечными, здоровыми и властными побуждениями, все равно — серьезными или веселыми, забавными, романтическими или религиозными. Но при этом нельзя отрицать, что иные весьма ценные книги отчасти безумны; другие, главным образом религиозные, отчасти бесчеловечны; и очень многие отмечены печатью болезненности и бессилия. Мы не испытываем отвращения к такому шедевру, хотя и восстаем против его изъянов. Наше дело искать прежде всего не слабости, но достоинства. Совершенных книг не существует, даже в воображении писателя, но много таких, которые будут восхищать, совершенствовать или ободрять читателя. С одной стороны, нет на свете духовной поэзии прекраснее иудейских псалмов; и, однако, в них найдутся остроты, в которых ощутим привкус грубой плоти. С другой стороны, Альфред де Мюссе — натура испорченная и развращенная (я лишь повторяю мнение великодушного и легкомысленного исполина Дюма-отца); и, однако, когда он писал, побуждаемый одной лишь страстью к творчеству, он подарил нас такими книгами, как «Carmosine» или «Fantasio», в которых мы словно бы вновь услыхали последний отзвук романтической комедии и были тронуты и обрадованы. Когда Флобер писал «Госпожу Бовари», он, без сомнения, прежде всего стремился быть верен несколько болезненному реализму; но взгляните: из-под его пера вышел шедевр потрясающей нравственной силы! Правда состоит в том, что, когда автор замысливает книгу в великом напряжении, которое удесятеряет его душевную мощь, и от этого усилия удесятеряется внутренний жар, электризуется все его существо, он так глубоко и всеобъемлюще прозревает условия нашего бытия, что, даже если основной замысел затаскан и мелок, в книге непременно выразится хоть малая толика правды и красоты. Когда в творении есть мощь, в нем не может не быть прелести, но бездарная, плохо написанная книга бездарна вся насквозь. А значит, не следует поддерживать хилых, слабосильных писак, которые должны либо относиться к своему занятию добросовестно, либо вовсе его устыдиться.

Человек несовершенен; однако в литературе ему должно выражать себя, свои взгляды и предпочтения, ибо поступать иначе куда опаснее, нежели рискнуть показаться безнравственным: это значит безусловно изменить правде. Изобразить чувство, которое вы не испытываете, даже самое похвальное, значит, исказить его, а это не может быть полезно. Утаить чувство, которое вы безусловно испытываете, значит, вольно обойтись с правдой. Вероятно, любой взгляд на жизнь, если только человек, который его придерживается, в здравом уме, содержит в себе долю правды, которая в подходящих обстоятельствах окажется благотворной для человечества. Я не боюсь правды, пусть бы только мне ее сказали, но я боюсь обрывков правды, которые мне навязывают.