В июле 1896 года Владимир Тихонов, как мы недавно узнали, писал о Чехове в своем дневнике:

«А сколько завистников у него между литераторами завелось: Альбов, Шеллер, Голицын, да мало ли!.. А некоторые из них, например, мой брат, мне просто ненавистен за эту зависть и вечное хуление имени Чехова. Но кто мне всех противнее… гак это ИЛ. Леонтьев (Щеглов): ведь в самой преданной дружбе перед Чеховым рассыпался, а теперь шипеть из-за угла начал. Бесстыдник!»1

Владимир Тихонов был* гораздо талантливее своего само-нлюбленного брата - Алексея Лугового, автора претенциозных pi ·манов, очень обижавшегося, если при нем хвалили, например,./1 ьиа Толстого. Он совершенно искренне считал себя непризнан-iii.iM гением. Когда в разговоре с ним я стал изливать свой вос-Юрг ] 1еред Чеховым, он насупился и сердито сказал: «Дутая знаменитость!» И поспешил перевести разговор на другое.

Весною 1899 года Горький писал о Чехове: «Как скверно и мелочно завидуют ему разные "собратья по перу", как они его не любят»2.

0том, как относятся к нему все эти Ясинские, Луговые,

Михайловы-Шеллеры, Чехов понял с большим запозданием.

1И.ч дневника В.А. Тихонова // Литературное наследство. Т. 68. М., 1960.

' Л. М. Горький. Письма к Е.П. Пешковой. М., 1955.

Сам он был так непричастен ко лжи, что всякий раз, когда ему случалось натолкнуться на ложь окружающих, удивлялся ей, как большой неожиданности. И каждый, кого уличал он в обмане, переставал существовать для него.

Людям заурядной житейской морали такое требовательное правдолюбие Чехова не могло не казаться чрезмерным.

Особенно ненавидел он фразистость, напыщенность речи. Когда в его рассказе «Бабье царство» милая Анна Акимовна, жаждущая искренних и простых отношений с людьми, приезжает к безработному чиновнику Чаликову, чтобы спасти его от нищеты, Чаликов произносит фальшивые, театральные фразы:

«- Ручку! Ручку святую!.. Сон! Прекрасный сон! Дети, разбудите меня!.. Провидение услышало нас! Пришла наша избавительница, наш ангел…

"Что он ломается?" - подумала Анна Акимовна с досадой - и тотчас же решила про себя: "Не дам я им полторы тысячи"» (8, 301-302).

И дала рублей сорок, не больше.

То есть оштрафовала его за фальшивость речей.

«Выкиньте слова "идеал" и "порыв". Ну их!» - советовал Чехов одной юной писательнице (15, 320).

В каждой напыщенной речи ему виделась ложь.

«Ты пишешь, - писал он жене, - что ровно трое суток будешь держать меня в своих объятиях. А как же обедать или чай пить?» (20, 75).

Шутка была благодушная, но в ней сказалась обычная ненависть Чехова к пышным излияниям чувств, искажающим реальную правду подлинных людских отношений1.

1 У него в его произведениях, на этих тысячах и тысячах страниц, я нашел всего лишь одну напыщенную и звонкую фразу, чуждую его суровой поэтике. Это риторическая фиоритура в конце «Дяди Вани» о небе в алмазах, которое Соня обещает Войницкому. В молодости я воспринял эту фразу как измену Чехова себе. Обывателям эта фраза пришлась по душе, и в свое время не было таких юбилейных речей и газетных статеек о Чехове, где не поминалось бы это античеховское «небо в алмазах». Оно стало легкой поживой для множества банальных стихотворцев. Мне запомнились с того времени такие стихи A.M. Федорова:

Средь ослепленных и безглазых

Один прозрел он горний свет

И нам оставил как завет:

«Увидим ангелов и небеса в алмазах».