– Алехандра! – крикнул Мартин, тряся ее за плечи, чтобы пробудить от кошмара.

Но она с широко открытыми глазами продолжала стонать, яростно отталкивая какого-то врага.

– Алехандра! Алехандра! – повторял Мартин, встряхивая ее за плечи.

Наконец она как будто начала просыпаться, точно поднимаясь из глубокого колодца, темного колодца с паутиной и летучими мышами:

– Ах, – выдохнула она в изнеможении.

Долго сидела в постели, опустив голову на колени и обхватив руками ноги.

Потом встала, включила верхнюю лампу, закурила сигарету и принялась варить кофе.

– Я тебя разбудил, потому что понял, что тебя мучит кошмар, – сказал Мартин, с тревогой глядя на нее.

– У меня всегда кошмары, когда я сплю, – ответила она, не оборачиваясь, ставя кофейник на спиртовку.

Когда кофе был готов, она подала Мартину чашечку и, сев на край кровати, рассеянно взяла свою.

Мартин подумал: «Фернандо, слепые».

«Кроме Фернандо и меня», – сказала она. И хотя он достаточно уже знал Алехандру, чтобы понимать, что не следует спрашивать об имени, которое она произнесла как бы нечаянно, какая-то неразумная сила толкала его снова и снова к этой запретной и опасной теме.

– А твой дедушка, – спросил он, – тоже унитарий?

– Что? – рассеянно переспросила она.

– Я говорю, твой дедушка тоже унитарий? Алехандра глянула на него с изумлением.

– Мой дедушка? Мой дедушка умер.

– Как? Ты же мне, кажется, сказала, что он жив.

– Да нет же, мой дедушка Патрисио умер. А жив мой прадедушка Панчо. Разве я тебе не объяснила?

– Ну ладно, объяснила. Я хотел сказать, твой дедушка Панчо – он тоже унитарий? По-моему, это даже забавно, что до сих пор у нас в стране есть унитарий и федералисты.

– Ты не понимаешь, что здесь, в этом доме, этим жили всерьез. Больше того, представь себе, дедушка Панчо и сейчас продолжает этим жить: он родился вскоре после падения Росаса. Я тебе не сказала, что ему девяносто пять лет?

– Девяносто пять лет?

– Он родился в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. Мы говорим об унитариях и федералистах, но он-то все это пережил сам. Понимаешь? Когда он был мальчиком, Росас еще был жив.

– И он помнит об этом времени?

– У него потрясающая память. К тому же он только и делает, что говорит об этом, весь день, стоит попасться ему на глаза. Дело понятное, для него это единственная реальность. Все остальное не существует.

– Мне бы хотелось как-нибудь его послушать.

– Сейчас я тебе его покажу.

– Да что ты? Что ты говоришь? Сейчас три часа ночи!

– Не смеши меня. Ты не понимаешь, что для дедушки это все равно. Он почти не спит. А может, все время дремлет понемножку… Но по ночам он бодрствует, свет у него всегда горит, он думает.

– Думает?

– Наверно. Кто знает? Кто может знать, что творится в голове бодрствующего старика, которому почти сто лет? Может, только вспоминает, не знаю… Говорят, в таком возрасте уже только вспоминают…

И со своим резким смехом прибавила:

– Уж я позабочусь, чтобы не дожить до таких лет.

И совершенно естественно, как если бы речь шла о нормальном визите к нормальному человеку в нормальное время, сказала:

– Идем, я тебе его сейчас покажу. Как знать, а вдруг завтра он умрет.

Она остановилась.

– Попривыкни к темноте, тогда легче будет спускаться.

Они с минуту постояли, опершись на балюстраду и глядя на спящий город.

– Посмотри на тот огонек в окне, вон в том домике, – сказала Алехандра, указывая рукой.