Опять странно, каким образом ученый автор, следя прилежно, как говорит он, за ходом эстетических теорий (то есть теорий эстетики, как теория поэзии, теория статистики и т. п., а не поэтическая теория, статистическая теория…), странно, говорит, что он нигде не встречал в журналах наших и в отдельных книгах ни страницы относительно этих вопросов. Мы, напротив, готовы указать ему не только страницы, но и целые статьи в журналах, и не только статьи, даже целые книги. Пусть потрудится он перебрать первые два года «Телескопа»[3 - То есть за 1831–1832 гг.], издававшегося профессором эстетики и археологии при императорском Московском университете Н. И. Надеждиным: там он найдет не одну страницу, где о некоторых из упоминаемых им предметов говорилось довольно пространно, и, что главное, говорилось с увлекательным одушевлением, живым участием и логическою отчетливостию; пусть потрудится он пересмотреть «Ученые записки», издававшиеся при том же университете: [4 - «Ученые записки имп. Московского университета» выходили в 1833–1836 гг.] и там об этих предметах речь заходила довольно часто. Не угодно ли ему будет вспомнить «Теорию изящных искусств» Бахмана, прекрасно переведенную г. Чистяковым, также питомцем Московского университета?[5 - Имеется в виду: К.-Ф. Бахман. Всеобщее начертание теории искусств, ч. I–II. Перевел с немецкого М. Чистяков. М., 1832.] Вероятно, ему не знакомы и «Чтения о словесности», изданные профессором тоже Московского университета И. И. Давыдовым?[6 - «Чтения о словесности» И. И. Давыдова отдельными «Курсами» выходили в 1837–1838 гг.; вышло 4 «Курса».] Там об этих предметах тоже было говорено, сколько это нужно было для книги почтенного профессора. Кажется, этого довольно, чтобы доказать г. Розбергу, что предметы, о которых он упоминает, совсем не новость в области русского мышления, и что не он первый обращает на них внимание русских просвещенных читателей. Мало этого, мы готовы сказать утвердительно, что все «положения», которые развивает он в своем сочиненьице, давно уже были предложены и рассмотрены русскими учеными, и многие, скажем без обиняков, гораздо удовлетворительнее, нежели в его «Рассуждении о развитии изящного».

Обвинение в повторении старых понятий, продолжает автор, когда речь идет об исследованиях умозрительных, кажется мне сбивчивым и странным: дважды два – четыре, также старая штука, однако довольно забавно было бы, если бы кто, желая пощеголять новизною, вздумал <бы> утверждать, что дважды два – пять.

Почему это обвинение кажется сбивчивым и странным, не понимаем; напротив, это обвинение может быть очень основательно: если бы кто-нибудь, например, в своих понятиях об эстетике, о философии или другой какой-либо науке остался на этой точке, на которой был он в двадцатых годах; если бы в то время, пока наука, обогащаясь новыми явлениями и фактами, шла вперед, он сидел неподвижно, довольствуясь теми поверхностными понятиями, теми ребяческими идеями, которыми молодой игривый ум тешится в школе и которые потом он оставляет, как бесполезные игрушки; если бы он, этот ученый, с важностию профессора стал провозглашать, что он первый придумал это, сказал то, развил сие, доказал оное, почему же не сказать ему: вы, милостивый государь, перечитываете зады и хлопочете из пустого, доказывая то, о чем или никто уже не спорит, или что не стоит никакого оспоривания? Конечно, забавно, если бы кто-нибудь, желая блеснуть новизною, стал доказывать, что дважды два – пять, и наоборот, не менее было бы забавно, если бы тоже кто-нибудь с профессорской важностию стал рассуждать о том, что дважды два – четыре!

         Помилуйте, мы с вами не ребята! —[7 - В «Горе от ума» (д.