На ярком песке вокруг он заметил зловещие тающие тени остальных – канюки спускались поближе, летали кругами все уже и уже. Он схватил перечный аэрозоль и полушатаясь, полугалопом рванул через заросли. Наконец он нашел укромную поляну и в изнеможении рухнул, приземлившись на раненое плечо.

Почти немедля пришел первый кошмар: невидимые клювы щелкали и долбили его лицо. Он резко вскочил, обливаясь потом. В следующем сне, который не замедлил последовать, тошнотворные падальщики окружили его и выстроились крыло к крылу в пикет, из которого он не мог выбраться. Он снова проснулся в ознобе.

Это все ее вина, этой ниггерши из «Черного прилива», – это она вбила ему в голову канючью ерунду. Это же всего лишь птицы, Христа ради. Тупые вонючие птицы.

И все же Пухл продолжал здоровым глазом следить за линиями их планирования в восходящих теплых потоках.

На закате он пробрался в покинутый лагерь, надеясь разыскать сухой брезент и немного пива. Заметив в кустах бумажный пакет из-под продуктов, он сообразил, как пережить долгую, выматывающую нервы ночь. Он вытряхнул смятый тюбик из-под морского клея и в последний раз его сжал – так и есть, ничего не осталось. Он встряхнул баллончик с перечным аэрозолем и направил струю в пустой пакет.

Думая: штука-то, поди, сверхмощная, раз уж блядского гризли нейтрализует.

Пухл никогда не слышал об «остроте по шкале Сковилла», но из убедительного названия сделал вывод, что от струи на два миллиона баллов точно приключится безумно торкающий приход – как раз самое то, чтобы выкинуть из головы канюков и Бодеана Геззера. Более того, Пухл решил (точно также ошибочно), что перечный спрей предназначен для нанесения ущерба только зрению и что пары вещества можно вдыхать с той же легкостью, что и пары обычной краски из баллончика, жгучего воздействия можно избежать, лишь прикрыв глаза при вдохе.

Что он и сделал, присосавшись к пакету.

Вопли продолжались двадцать пять минут, рвота – вдвое дольше.

Пухл никогда не испытывал такого вулканического страдания: кожа, глотка, глаза, легкие, скальп, губы – все пылало. Он хлопал себя до бесчувствия, пытаясь стереть отраву, но она будто химически просочилась в поры. Обезумев от боли, он раздирал себя, пока не закровили кончики пальцев.

Когда силы его покинули, Пухл замер лежа, обдумывая варианты. Самым очевидным казалось самоубийство, гарантированное избавление от агонии, но он не был готов зайти так далеко. Может, будь при нем кольт-357… но у него уж точно недостанет храбрости повеситься на дереве или взрезать себе запястья.

Более здравый выбор, чувствовал Пухл, – оглушить себя до бессознанки и оставаться в таком виде, пока кислотные симптомы не пройдут. Но он все думал о грифах и о том, что сказала ниггерша: не прекращай двигаться! После восхода солнца потеря сознания будет опасна. Чем мертвее ты на вид, тем скорее голодные ублюдки придут за тобой.

Поэтому Пухл заставлял себя бодрствовать. В конце концов, больше всего он хотел, чтобы его спасли, вытащили с острова. И он не привередничал: плевать, черным будет спасательный вертолет, красным или канареечно-желтым и кто им будет управлять – негры, евреи или даже коммунистические лазутчики. К тому же ему было по барабану, куда они его отвезут – обратно в Майами, прямиком в тюрьму Рейфорд или даже в секретную крепость НАТО на Багамах.

Главное – выбраться из этого жуткого места, как можно быстрее. Прочь.

Если бы следующим утром на рассвете мимо действительно пролетала спасательная вертушка, осматривающая Флоридский залив, и если бы она летела пониже над Перл-Ки, ее команда заметила бы такое, что заставило бы их заложить резкий вираж для второго пролета – долговязого голого мужчину, который размахивал руками с мольбой о помощи.