Нам надобно бежать от этой западни.

Наш мудрый вождь, Ильич,

поможет нам и в этом.

Он не был никогда изысканным эстетом

И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост,

В беседе и в письме был гениально прост.

Так мы ли ленинским пренебрежём заветом?!

Что до меня, то я позиций не сдаю,

На чём стоял, на том стою

И, не прельщаяся обманной красотою,

Я закаляю речь, живую речь свою,

Суровой ясностью и честной простотою.

Мне не пристал нагульный шик:

Мои читатели — рабочий и мужик.

И пусть там всякие разводят вавилоны

Литературные советские «салоны», —

Их лжеэстетике грош ломаный цена.

Недаром же прошли великие циклоны,

Народный океан взбурлившие до дна!

Моих читателей сочти: их миллионы.

И с ними у меня «эстетика» одна!

Доныне, детвору уча родному слову,

Ей разъясняют по Крылову,

Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух

Приятней соловья поёт простой петух,

Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!

Осёл меж тем был прав, по-своему, сугубо,

И не таким уже он был тупым ослом,

Пустив дворянскую эстетику на слом!

«Осёл» был в басне псевдонимом,

А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.

И этот вот мужик, Ефим или Пахом,

Не зря прельщался петухом

И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:

Не уши слушали — мозолистые руки,

Не сердце таяло — чесалася спина,

Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!

Так мужику ли слать насмешки и укоры,

Что в крепостные времена

Он предпочёл родного певуна

«Любимцу и певцу Авроры»,

Певцу, под томный свист которого тогда

На травку прилегли помещичьи стада,

«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»

И, декламируя слащавенький стишок

(«Амур в любовну сеть попался!»),

Помещичий сынок, балетный пастушок,

Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!

«Чу! Соловей поёт! Внимай! Благоговей!»

Благоговенья нет, увы, в ином ответе.

Всё относительно, друзья мои, на свете!

Всё относительно, и даже… соловей!

Что это так, я — по своей манере —

На историческом вам покажу примере.

Жил некогда король, прослывший мудрецом.

Был он для подданных своих родным отцом

И добрым гением страны своей обширной.

Так сказано о нём в Истории Всемирной,

Но там не сказано, что мудрый сей король,

Средневековый Марк Аврелий,

Воспетый тучею придворных менестрелей,

Тем завершил свою блистательную роль,

Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?-

Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.

В предсмертный миг, с гримасой тошноты,

Он молвил палачу: «Вот истина из истин:

Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен

Гораздо более, чем ты!»

Что приключилося с державным властелином?

С чего на соловьёв такой явил он гнев?

Король… Давно ли он, от неги опьянев,

Помешан был на пенье соловьином?

Изнеженный тиран, развратный самодур,

С народа дравший десять шкур,

Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам,

Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,

Философ царственный и покровитель муз,

Для государственных потреб и жизни личной

Избрал он соловья эмблемой символичной.

«Король и соловей» — священные слова.

Был «соловьиный храм»,

где всей страны глава

Из дохлых соловьёв святые делал мощи.