Коля.

[Рукой М. Н. Чуковской]:

Дорогой Дед!

Спасибо за письмо. Слава Богу, что Вы здоровы, — это главное. И все же предчувствую, сколько неприятностей свалится, чуть приедем в Москву. Бррр…

Целую Марина.

2 августа 1964 г. Коктебель

2.8.64.

Коктебель.

Милый папа!

Мы здесь уже три недели и почти ничего о тебе не знаем. Люша написала, что Зоя Семеновна уложила тебя в постель. Что с тобой? Напиши нам. А то в разлуке всегда тревожно. Напиши о здоровье и о твоих делах.

О нас мне писать нечего. Здесь не жизнь, а нирвана. Купаемся, бродим, спим, беседуем со старичками о предметах возвышенных и вечных. Митя занят любовными похождениями, за которыми не уследишь. (Не уследим, как скоро прикажут писать.) На днях он уже возвращается в Москву и, конечно, объявится в Переделкине со своим гремящим мотоциклом.

Я доделал здесь рассказ для «Юности» и уже пишу другой, новый, и дней через пять кончу. Тоже о предметах возвышенных и вечных и, кажется, тем более плохой.

Ничего не знаю о своем Мандельштаме в 8 № «Москвы». Но волнуюсь не очень — будь что будет. Вернусь к сентябрю и узнаю все разом.

Напиши нам, пожалуйста, хоть несколько строк.

Коля.

5 ноября 1965 г. Барвиха

Мариночка, родная, любимая. Вот мы и осиротели.

Для меня это так непривычно, так противоестественно, так странно, что кажется, будто и небо надо мною стало другое, и весь вид из окна другой. Как поразительно закручена его жизнь, сколько в ней было творческих радостей, сколько титанической работы — что наряду с БОЛЬЮ, есть какое-то восхищение, какая-то радость о гармоническом человеке. Будьте, друг мой, спокойнее, чувствуйте, что мы все любим и любили Вас обоих неотделимо, что любовь наша, общая, должна облегчить Вам Ваше лютое страдание. Я пишу чепуху, но я сам — стал идиотом — и целую Вас — целую еще раз, целую и плачу, плачу и целую.

Ваш дед.