Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой.

Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет.

На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории.

Почему? — думала я. Отец решил, что это слишком тяжело — смотреть на свою разрушенную семью?

Нет сомнения, что он любил — и до сих пор любит — Харриет, но иногда мне казалось, что сестры и я не более чем вездесущие напоминания о том, что он потерял. Для отца мы, как однажды сказала Даффи, трехголовая гидра, каждое лицо которой — туманное зеркало минувшего.

Даффи — романтик, но я знала, что она имела в виду: мы — мимолетные копии Харриет.

Возможно, именно поэтому отец проводил дни и ночи среди почтовых марок: окруженный тысячами дружелюбных, успокаивающих, не задающих вопросов лиц, ни одно из которых, в отличие от лиц его дочерей, не дразнило его с утра до ночи.

Я думала на эту тему, пока у меня мозги не начинали кипеть, но я так и не поняла, почему мои сестры так меня ненавидят.

Букшоу — некая мрачная академия, куда меня низвергла Судьба, дабы я изучила законы выживания? Или моя жизнь — игра, правила которой я должна угадать?

Требуется ли мне определить, каким загадочным образом они меня любят?

Я не могу придумать ни одной причины для жестокости моих сестер.

Что я им сделала?

Ну, конечно, я их травила ядом, но несильно и только в отместку. Я никогда, или почти никогда, не начинала ссору первой. Я всегда не виновна…

— Нет! Осторожно! Осторожно!

Снаружи донесся стон, сначала резкий и мучительный, потом быстро оборвавшийся. Я подскочила к окну и выглянула посмотреть, что происходит.

Рабочие столпились вокруг человека, пришпиленного к боку грузовика опрокинувшимся ящиком.

По красному платку на шее я опознала Патрика Макналти.

Я слетела по лестнице, через пустую кухню выбежала на террасу, даже не побеспокоившись накинуть пальто.

Нужна помощь. Из съемочной группы никто не знает, куда обратиться.

— Не подходите! — сказал водитель, хватая меня за плечи. — Несчастный случай.

Я вырвалась из его рук и протолкалась ближе.

Дела Макналти были плохи. Его лицо приобрело оттенок сырого теста. Глаза, в которых блестела влага, встретились с моими, и губы шевельнулись.

— Помогите, — мне показалось, он прошептал.

Я сунула указательный и безымянный пальцы в рот и издала пронзительный свист: трюк, которому я научилась, наблюдая за Фели.

— Доггер! — закричала я и опять свистнула — изо всех сил, молясь, чтобы Доггер оказался в пределах слышимости.

Не отводя от меня глаз, Макналти испустил болезненный стон.

Двое мужчин тянули ящик.

— Нет! — сказала я громче, чем намеревалась. — Не трогайте!

Я слышала по радио — или читала где-то? — о жертве несчастного случая, истекшей кровью, когда от его ног слишком быстро отодвинули железнодорожный кран.

К моему удивлению, тот из двоих, который крупнее, согласно кивнул.

— Перестаньте, — сказал он. — Она права.

И тут появился Доггер, проталкиваясь сквозь собравшуюся толпу.

Вокруг Доггера есть аура, которая не терпит глупостей.