Алан Брэдли. О, я от призраков больнаЗагадки Флавии де Люс - 4
Посвящается Ширли
Проскачет рыцарь на коне. Её не видит он во сне, Волшебницу Шалот.
Но всё растёт узор немой, И часто, в тихий час ночной, За колесницей гробовой Толпа тянулась в Камелот. Когда же, лунных снов полна, Чета влюблённых шла, нежна, «О, я от призраков — больна!» — Печалилась Шалот.
Альфред Теннисон «Волшебница Шалот»
1
Завитки сырого тумана поднимались надо льдом, будто агонизирующие души, покидающие тела. В холодном воздухе парила полупрозрачная волнообразная дымка. Я носилась взад-вперед по длинной галерее, и серебряные лезвия моих коньков издавали печальный скрип, как будто нож мясника энергично точили о камень. Под поверхностью льда был четко виден затейливый узор паркета, хотя цвета несколько потускнели из-за дифракции. Над головой огоньки двенадцати дюжин свечей, которые я стянула из кладовой дворецкого и воткнула в старинные канделябры, сумасшедше подергивались от потока воздуха, создаваемого моим стремительным движением. Я носилась по комнате — взад-вперед, туда-сюда. Набирала полные легкие колючего воздуха и выдыхала маленькие серебристые облачка конденсата. Когда наконец я затормозила скользящим движением, осколки льда взлетели в воздух ломкой волной крошечных разноцветных бриллиантов.
Затопить картинную галерею было довольно просто: резиновый садовый шланг, просунутый сквозь открытое окно с террасы и оставленный течь всю ночь, сделал свое дело — он и сильный холод, который последние две недели держал всю округу леденящей хваткой. Поскольку все равно никто никогда не приходит в неотапливаемое восточное крыло Букшоу, никто не заметит мой импровизированный каток — по крайней мере до весны, когда он растает. Никто, вероятно, кроме моих написанных маслом предков, ряд за рядом они сейчас кисло смотрели на меня из тяжелых рам с ледяным неодобрением того, что я натворила. Я громко выразила им свое презрение, эхом разнесшееся по галерее, и снова оттолкнулась в холодный туман, нагнувшись, словно конькобежец, правой рукой разрезая воздух, левую убрав за спину, с развевающимися косичками и с таким небрежным видом, как будто я вышла прогуляться по окрестностям в воскресный день. Как было бы мило, подумала я, если бы какой-нибудь модный фотограф вроде Сесила Битона оказался здесь сейчас с фотоаппаратом, дабы увековечить сей момент. «Продолжай в том же духе, дорогая, — сказал бы он. — Представь, что меня здесь нет». И я бы снова летала, как ветер, по просторам старинной картинной галереи, обшитой панелями, и мои движения время от времени замирали бы в свете неяркой фотовспышки. Потом, через неделю-другую, я бы оказалась на страницах «Сельской жизни» или «Иллюстрированных лондонских новостей», захваченная в движении, навеки застывшая, решительно и целеустремленно пригнувшись. «Восхитительная… очаровательная… де Люс, — гласил бы заголовок. — Одиннадцатилетняя фигуристка — поэзия в движении». «Господи! — воскликнет отец. — Это Флавия! Офелия! Дафна! — крикнет он, размахивая страницей в воздухе, словно флагом, затем снова взглянет на нее, просто на всякий случай. — Быстро идите сюда! Это Флавия, ваша сестра!» При мысли о сестрах я не сдержала стона. До сих пор меня не особенно беспокоил холод, но теперь он вцепился в меня с неожиданной силой атлантического шторма: сильный, пронизывающий, парализующий холод зимнего конвоя — холод могилы. |
