— Эзра, почему ты не читаешь? — спросила мать.

— Устал.

Эзра повел мать на бейсбольный матч. В старости она вдруг стала ярой болельщицей команды «Ориолс». Не отходила от радиоприемника, если не удавалось попасть на стадион, и не ложилась спать, если назначали дополнительное время. Бейсбол, говорила она, единственный вид спорта, в котором есть смысл; это игра понятная, как нарды, и умная, как шахматы. Ей очень нравилось собственное определение, но Эзра подозревал, что бейсбол чем-то напоминал ей телевизионные мелодрамы, которые она без памяти любила. Во всяком случае, каждый матч был для нее драмой, и она бурно переживала любую новость, которую Эзра выискивал для нее в спортивных разделах газет, — травмы игроков, соперничество, неудачи, печальные истории о начинающих, которые от волнения упускали верный шанс. Перл считала команду «Ориолс» бедной и добродетельной — ведь эта команда не имела возможности попросту перекупать опытных игроков, как это делали команды побогаче. Внешность игроков значила для нее очень много, словно они были кинозвездами: услыхав от одной из внучек, что у Кена Синглтона худое скуластое лицо, она пришла в трепетный восторг. Она любила слушать рассказы о том, с каким изяществом Эл Бамбри замахивается битой для удара, как Стенхаус нарочно медлит и тем самым доводит всех до исступления. Ей ужасно хотелось, чтобы Дуг Дечинчиз сбрил усы, а Кико Гарсиа как следует постригся. Она считала, что Эрл Уивер, как тренер, недостаточно опекает свою команду, и часто, когда он заменял какого-нибудь беднягу игрока, которому не удалось толком себя проявить, она поворачивалась к радиоприемнику и, нарочито коверкая имя тренера («Мерл Бивер»), язвительно цедила: «Если человек любит свою профессию, это еще не значит, что у него доброе сердце».

Эзра иногда цитировал высказывания матери своим друзьям в ресторане и посреди какой-нибудь фразы вдруг думал про себя: да я же выставляю ее чудачкой, и собственные слова казались ему фальшивыми, хотя он говорил чистую правду. Дело в том, что Перл была очень волевой, сильной натурой (в детстве — устрашающе сильной), и пусть внешне она съежилась от старости, но ее внутреннее «я» по-прежнему оставалось огромным, могучим, ошеломляющим.

На стадион они пришли задолго до начала матча, чтобы мать могла без спешки дойти до своего места, но двигалась она так медленно и нерешительно, что к тому времени, когда они наконец уселись, на поле уже объявили состав команд. Места у них были хорошие, совсем близко от главной базы, где стоял игрок с битой. Мать с облегчением опустилась на скамью, но тотчас же снова встала — заиграли гимн. Даже два гимна — противник был из Торонто. К середине второго гимна Эзра заметил, что у матери дрожат колени.

— Хочешь сесть? — предложил он.

Перл отрицательно покачала головой. День выдался очень жаркий, но, когда Эзра взял мать под руку, кожа ее была прохладной и неестественно сухой, словно напудренной.

Какой же яркой и зеленой была трава! Он понял, о чем говорила мать: бейсбольное поле — ровное, четко расчерченное, яркое — действительно напоминало доску настольной игры. Игроки лениво размахивали руками. На главной базе торонтский игрок сильным ударом послал мяч высоко вверх, но центровой «Ориолса» с легкостью, как бы небрежно, отбил его.

— Вот здорово! — восхитился Эзра. — Первая подача, а нападающий сразу вылетает из игры.

Он искусно комментировал действия игроков, рассказывал матери, что происходит на поле, обсуждая с нею ход игры.

— Ну и ну, — говорил он, — ничего себе замена! — Или восклицал: — Разве ж это мяч?! Вот шляпа! Кто так подает?

Мать внимательно слушала его, чутко вскинув голову, будто на концерте.