Покрытая толстенным слоем пушистой сажи, вся в каких то натеках, она напоминала готический собор, на который разгневанный Создатель вылил исполинскую бочку кипящей смолы.

Пространство вокруг покрывала сплошная спекшаяся корка, уходящая во все стороны на несколько километров. Это застывшее аспидно черное озеро усеивали многометровые причудливые образования, возвышающиеся повсюду. Одни были похожи на столбы, другие – на корявые оплывшие деревья, а подлеском им служили вздувшиеся пузыри, бублы на ножках, напоминавшие жутковатые черные грибы.

– Мертвый пластмассовый лес, сотворенный джинном прогресса, вырвавшимся из под власти человека, – несколько высокопарно произнес Желтовский.

– Чернышов говорил, что в кормовых гипносиумах размещалось около двухсот тысяч человек. – Я сел на скальный выступ, вытянул ногу. – Они все погибли в этой душегубке…

– Думаю, смерть все же была к ним милостива. – Желтовский задумчиво разглядывал пластмассовый лес внизу. – Насколько я знаю, при посадке прошла команда на пробуждение именно кормовых гипносиумов, там размещались среди прочих бойцы внутренних войск, которые должны были обеспечивать порядок при высадке. Но именно в этот момент Медея впервые показала свой норов: произошел сбой, и сработали системы пробуждения всех гипносиумов, кроме кормовых. Таким образом мы все выжили, а они – нет.

Я сразу вспомнил подслушанный обрывок разговора на Центральном посту: хриплый голос капитана «Руси» адмирала Старыгина: «Большой, пора! Будите вэвэшников, к моменту посадки они должны…»

– Страшно… Мертвая земля… Все мертвое… – раскачиваясь, пробормотал Цендорж и зачем то добавил: – Сэр!

– Пожалуй что можно возвращаться, – подытожил я, стараясь дышать ртом – резкая химическая вонь, смешанная с тошнотворным запахом гари, забивала нос.

– Надо будет написать на скалах предупреждение для особо любопытных. Думаю, окажись мы сейчас вон там, внизу, мы были бы уже мертвы. – Петр Янович вздохнул и двинулся вниз, удрученно качая своей лохматой седой головой.

Спуск всегда тяжелее подъема. Но одно дело – спускаться с покоренной вершины, когда в тебе живет осознание того, что ты победитель, и совсем другое – идти вниз по скалам со сломанной ногой, зная, что за спиной твоей осталась мертвая, исковерканная земля, на которой в одночасье сгорело население среднего европейского города. В какой то момент мне показалось, что жирная сажа, покрывавшая все вокруг, покрыла и мою душу.

Дорогой, слишком дорогой ценой досталась нам Медея, но самое паскудное – еще неизвестно, досталась ли…

У подножия гребня я вновь объявил привал. Мы повалились на жесткую траву, перекусили, запили хрустящие на зубах брикеты водой и минут двадцать молча лежали, глядя в безоблачное высокое небо.

Парило. Воздух дрожал над камнями, нагретыми лучами Эос, и в какой то момент мне показалось, что ничего не было – ни сине бирюзового шара Медеи, ни посадки, ставшей катастрофой, ни ровных рядов погибших, накрытых полосами теплоизолянта, ни бешеных глаз Акки, ни мертвого тела Фиста…

«Конечно, это просто сон! Сон! Я на Земле, на нашей доброй старушке олд мамми. У меня отпуск, и мы поехали на Алтай. Я подвернул ногу, лежу, отдыхаю. Сейчас я проснусь, а Левка Филимонов, дурачась, скажет: «О, вот и ихнее величество королевич Елисей соблаговолили зенки продрать! Не повелеть ли, батюшка, квасу да скоморохов?» А Костя Зыкин схватит гитару и запоет, подыгрывая себе на балалаечный манер:

Баба сеяла горох, видит – в поле скоморох,

«Дашь напиться?» – «Как не дать!»

А потом пришлось рожать…

– Сэр! Воду пить будете, сэр?

Голос Цендоржа выдернул меня из мира грез.