Я стал присматриваться к поведению юнги Корнелио. Он попрежнему терпеливо и усердно нес свою тяжелую службу и стойко выносил сыпавшиеся на него побои и ругательства. Но стоило мне внимательно всмотреться в него, чтобы заметить его смущение. Как бы чувствуя, что я за ним слежу, он избегал меня на каждом шагу. Я был уверен, что юнга или сам убил повара или сообщник в этом преступлении. Чтобы убедиться в этом, я решил следить за матросами. Я хотел выяснить себе отношения между ними и Корнелио.

Между тем пароход шел обычным ходом. Погода стояла благоприятная, и на судне все обстояло благополучно кроме, разве, гориллы, прозванной матросами «Питером», которой была не по вкусу даже самая небольшая качка. Как только начиналась качка, Питер начинал жалобно и пронзительно выть, при сильной же качке на гориллу находило бешенство, и она пыталась разломать свою клетку. Матросы кормили гориллу всякой снедью и иногда потихоньку от капитана давали ей немного рома… Опьянение приводило гориллу в еще большее бешенство.

Желая во что бы то ни стало выяснить причины гибели повара, я выбирал каждый день одного какого-нибудь матроса и тщательно следил за его поведением. Я следил за каждым движением наблюдаемого, за его жестами, за выражением его лица в ту минуту, когда тот предполагал, что его никто не видит.

Для своих наблюдений я выбрал очень удобный пункт — один из четырех спасательных ботов, высоко подвешенных на кранах над палубой. В ботике было очень удобно сидеть, в особенности когда были поставлены паруса, которые давали густую тень. Отсюда мне была видна вся палуба, а меня никто не видел. Часто в тихую погоду устраивался я там и на ночь.

Скоро я изучил всех матросов, но загадка оставалась нерешенной. Одна только личность сильно заинтересовала меня — это матрос Гуффенс. Широкоплечий, сильный, смотревший исподлобья, он сразу мне не понравился. По всему его лицу проходил глубокий шрам. Гуффенс рассказывал, что получил его в битве англичан с голландцами в Кингстоуне, на Ямайке. Его свирепые, быстро бегающие глаза вместе с этим шрамом придавали его лицу отталкивающее выражение.

Однажды в светлую лунную ночь я сидел в боте, помещавшемся на корме. Судно шло под парами и под парусами. Оба рулевые неподвижно стояли у штурвала. На носу судна на вахте стоял Гуффенс.

Из-за нижних парусов оба матроса у штурвала могли видеть только заднюю часть судна; то место, где стоял Гуффенс, было надежно скрыто от них парусами.

На палубе кроме вахтенных по случаю теплого времени спали все остальные матросы.

Горилла, находившаяся со своей клеткой как раз подо мною, была очень неспокойна. Она разбудила меня. Я уселся на боте и, ни для кого незаметный, стал смотреть на палубу.

На носу парохода я заметил Гуффенса и увидал в его руках какую-то вещь, которую он раскачивал из стороны в сторону. Мне показалось, что это была веревка. Занятый своим делом, он совершенно не следил за вахтой. Прошло несколько минут. Вдруг он тихо повернулся и огляделся кругом. Я спрятался в бот и, спустя минуты две, осторожно высунул голову.

Гуффенса уже не было на его посту. Тихо, неслышными шагами он пробирался на середину судна, к группе спящих матросов. Близ регеля, на обрывке паруса спал юнга Корнелио.

Гуффенс, уверенный, что его никто не видит, нагнулся над Корнелио и стал размахивать тем, что я заметил у него в руках. Теперь мне удалось рассмотреть, что это была веревка с петлей на конце.

Я видел, как Гуффенс осторожно надел петлю на шею Корнелио. Еще один момент — и юнга был бы задушен, не успев даже пикнуть. В ужасе я вскочил в боте и диким голосом окликнул Гуффенса.

Гуффенс, испуганный, быстро отскочил прочь. Мой крик разбудил всех, в том числе и Корнелио, быстро вскочившего и сорвавшего с шеи петлю. Я позвал Корнелио к себе в бот. Гуффенс как ни в чем не бывало отправился на свое место. Я был до того взволнован этим происшествием, что уже никак не мог заснуть более.